Итак, начну с самого начала. Я родился в Москве на Старом Арбате в доме знаменитого акушера Грауэрмана 25 июня 1934 года. По восточному звездному календарю, безусловно, отношусь к Собакам, готовым постоять за правду, а по западному – отношусь к постоянно пятящимся Ракам. Как написал один из астрологов: если вы родились 25 июня, в вашей жизни будет много мистических происшествий и постоянная потребность к перемене места жительства. Это чистая правда. За свою долгую жизнь я насчитал с десяток таких перемен.
Сначала это был Арбат, 31. Одноэтажный домик, протянувшийся вдоль кирпичного забора, с окнами, выходящими во двор. Как сказала моя бабушка Филаткина Ольга Григорьевна, талантливая портниха, прожившая 97 лет, ей эту комнату дал сам Ленин. Очень хорошо. Гоголь совсем не имел московского жилья, Булгакову комнату на Садовой 202-бис дала сама Н.К.Крупская, а бабке моей комнату по улице Арбат, 31 дал сам Ленин.

Двор в те незабвенные тридцатые годы стал местом общения и развлечения жителей. Здесь кипели самовары, из которых люди вместе пили чай вприкуску. Здесь играли патефоны фирмы Патэ с неизменными пластами «Полюшко-поле», «Катюша» и «Раскинулось море широко».

Под эту музыку можно было даже танцевать. А запомнился мне, когда я гулял во дворе, знаменательный разговор.

- Мальчик, сколько тебе лет?
- Мне… шесть лет!
- Что ты, Вовочка! Тебе только три годика.

Шел 1937 год.

Во дворе дома 31 из «нехороших» квартир стали мистическим образом исчезать люди. Казалось, только что были, а теперь их уже нет.

«Жили три друга-товарища в маленьком городе N…». Речь в этой песне, конечно же, идет о далёкой для нас Испании, где во время гражданской войны республиканцы сражались с франкистами. Об этом рассказал Э. Хемингуэй в своем романе «По ком звонит колокол». На вопрос, как бы поставленный в названии, дается однозначный ответ - никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе.

«… Стали допрашивать первого.
Долго пытали его –
Умер товарищ замученный
И не сказал ничего.
Стали второго допрашивать,
Пыток не вынес второй –
Умер, ни слова не вымолвив,
Как настоящий герой.
Третий товарищ не вытерпел,
Третий – язык развязал:
«Не о чем нам разговаривать!»
Он перед смертью сказал…»

Неужели здесь речь идёт только о далёкой Испании? Да, наверное. Но, скажите вы мне, пламенного писателя интернационалиста расстреляли не франкисты, а сталинисты. Потому, что он узнал то, что ему не положено было знать.

Итак, я рассказываю вам о своем первом адресе в Москве. Моя бабка-чудесница шила по рекомендации знакомых концертное платье для скрипачки Елизаветы Гилельс и курточку для скрипача-вундеркинда Буси Гольдштейна. Молодые виртуозы спозаранку брались за смычки, принося Великому другу всех детей хорошую валюту, вырученную за призы на международных конкурсах. Именно тогда и услыхал я от своей бабушки крылатую фразу: «Давай просыпайся, Сталин лодырей не любит!»

Но зарплаты швеи с фабрики «Москвашвей» и гонораров от молодых скрипачей явно не хватало. И пришлось в комнату, полученную от доброго Ленина, пустить жильца «на угол», то есть на поставленную туда кровать за занавеской. Этим жильцом оказался молодой писатель Эммануил Казакевич. Что мог о нем знать я, трехлетний несмышленыш, прошмыгнувший за занавеску к начинающему литератору? Да, наверное, только то, что рассказывали взрослые. Казакевич, родившийся на Украине в Кременчуге, одним из первых откликнулся на призыв создавать еврейскую автономную область. И поехал на Дальний Восток, где, сменив множество профессий, поступил в газету «Звезда Биробиджана». Помните фильм «Искатели счастья»? Так вот, Казакевич был одним из этих искателей. Он сказал себе: надо на край света – значит, надо! Однако, поработав в Биробиджане, он ощутил в себе тягу к Москве. И переехал в столицу, где разместился у нас за занавеской и познакомился со мною.

Вы скажете, я многое преувеличиваю. А я и по сей день помню вдумчивый проницательный взгляд Эммануила Генриховича, его манеру разговаривать со мною, малышом, как со взрослым. Позже я стал это осмысливать. Отчего, к примеру, Казакевич, несмотря на слабое зрение, ушел добровольцем на фронт? Отчего написал роман «Весна на Одере», повести «Звезда» и «Двое в степи»? Да, потому что был честен и совестлив. Особо хочется остановиться на последней повести, поскольку я, учась на факультете журналистики МГУ, участвовал в ее обсуждении.

Коротко расскажу сюжет повести «Двое в степи». Незаслуженно приговоренный к расстрелу лейтенант Огарков вместе с конвоиром Джурабаевым бредут по донской степи, пытаясь догнать нашу отступающую армию. В те времена было в почете: «мы за ценой не постоим…» или «лес рубят – щепки летят». Приговоренный лейтенант Огарков совершает множество подвигов, спасая чужие жизни. Не смог он, к несчастью, уберечь от немецкой пули своего конвоира, который так и не стал расстреливать приговорённого к смерти лейтенанта.

Казакевич убедительно показал, что каждая человеческая жизнь бесценна, что она несет в себе неповторимое мироздание. И это был широкий гуманистический взгляд на мир интеллигента, жившего в жестокое сталинское время.

Мой первый дом в Москве стоял через дорогу точно напротив Театра имени Вахтангова. Перед самой войной моя семья в результате сложного обмена перебралась в Староконюшенный переулок, 33. В прочем, насладиться новой квартирой нам как следует не удалось. Началась война и вся семья, кроме отца, готового призваться в армию, отправилась в эвакуацию. В августе 1941 года на Старый Арбат были сброшены две немецкие бомбы. Одна попала в Театр имени Вахтангова, вторая – в дом по Староконюшенному, 33.

Основная семья, включая бабушку, мать и тетку, выехала в город Кулебаки Горьковской (теперь Нижегородской) области. Отец, преподаватель, находился на дежурстве в техникуме имени Орджоникидзе. Так что никто из нас не пострадал. Только взрывной волной выбросило письменный стол и разбросало по переулку семейные фотографии.

- Что это за мальчик с крашеным петушком на коленях? - спросил один из утренних прохожих.
- А это мой сынок, ему семь лет, - ответил мой отец, возвращавшийся домой после ночного дежурства.

В жизни не встречал я никого, столь же спокойного и доброжелательного, как мой отец. А когда много лет спустя узнал о потере его, то долго смотрел на сад, посаженный им. В свете луны на фоне скрещенных листьев, я вдруг увидел профиль его лица. Наверное, правы те, кто считает, что после ухода из жизни наших близких души их остаются с нами. Об этом написал свое лучшее стихотворение Сергей Юрский, с которым я до сих пор дружу. Вот его последние строфы.

… Видно, вспять поплыло время.
Сквозь могилу и сквозь слезы
Я увидел вдруг отца.
Было утро воскресенья.
В перевернутой тревоге
Я искал заветный узел,
Связь начала и конца.

Назову теперь и мой третий московский адрес: Староконюшенный, 39. Вернувшись в Москву через полтора года после эвакуации, моя семья, разумеется, не смогла жить в разбомбленном доме и перебралась в квартиру через два дома по соседству. Роскошный желтый дореволюционной постройки особняк с кариатидами и атлантами на фасаде. Раньше здесь селились богачи, теперь живут «вахтанговские» артисты. Пришлось и мне из школы имени Гоголя перебраться поближе к дому в школу № 73 в Серебряном переулке. Вот она, рядом через дорогу.

Здесь я оказался в компании новых школьных друзей, по сути – в театральном сообществе. Назову наугад: Дмитрий Рогозин – впоследствии цирковой клоун, Юрий Должиков – впоследствии профессор Московской консерватории, Вячеслав Шалевич – впоследствии ведущий актер театра имени Вахтангова.

В этой теплой компании я играл в спектакле по пьесе С.Михалкова «Я хочу домой» (в школьном драмкружке), в спектаклях «Двенадцать месяцев» С.Маршака и «Снежок» В.Любимовой   (в детском коллективе при Университете). О пьесе «Снежок» добавлю некоторые подробности. Пьесу о судьбе негритянского подростка, прозванного Снежком, написала школьная учительница Валентина Александровна Любимова. А именно тогда советские граждане горячо переживали за судьбы американских негров, преследуемых злыми расистами.

Имена Поля Робсона и Анжелы Дэвис оставались у всех на слуху. Естественно, за пьесу «Снежок» школьная учительница получила Сталинскую премию. Мы же, юные артисты, проследовали на праздничный чай к новой лауреатке.

В числе приглашенных был, конечно, исполнитель роли Снежка Владимир Войнович, еще не написавший песни космонавтов «Заправлены в планшеты космические карты…», а чай и пирожные, полученные от школьной учительницы, были восхитительны.

Моё увлечение театром не было случайным. Оно было связано с тем, что мама моя, Нина Максимовна, в молодости была необыкновенно красива. Она всю жизнь мечтала о сцене, куда так и не попала…Но все-таки связала свою работу и судьбу с Театром имени Вахтангова. Ее платоническим поклонником стал народный артист СССР Н.С. Плотников. Он часто бывал у нас в гостях. А мы всей семьей не пропускали ни одной премьеры вахтанговцев. Память о большом актёре у меня сохранилась в виде подаренной мне сказки Р. Киплинга «Маугли».

В середине семидесятых годов я повстречался на Арбате с бывшим одноклассником Дмитрием Ильинским. И со слов своего приятеля узнал, что ему посчастливилось жить в одном доме с незабвенным Мастером. Даже в одном подъезде в Нащокинском переулке (тогда улица Фурманова). О самом Михаиле Афанасьевиче Дима вспомнить ничего не смог: Мастер умер весной 1940 года, когда моему однокласснику было всего шесть лет. Зато с его вдовой, Еленой Сергеевной, Ильинский много общался. Она жила на третьем этаже, он - на четвёртом.

Дмитрий Ильинский пересказал мне много биографический фактов из жизни Мастера, впрочем, исключительно со слов Елены Сергеевны, уже использованных в книгах В.Катаева, С.Ермолинского и В.Левшина. Надеюсь, ничего страшного не случится, если я повторю кого-то из них. Живший в том же доме драматург А.Файко, к тому времени написавший драму «Человек с портфелем», любил подтрунивать над Михаилом Афанасьевичем. Вот, мол, идет по переулку писатель-неудачник, у которого поставлена всего одна пьеса «Дни Турбиных». Мастер, тяжело переживавший свое непризнание, ответил (со слов Елены Сергеевны) презагадочным образом.

- Я скоро умру, - говорил он ей, - А ты придешь ко мне и скажешь: «Отлетел мой ангел». Потом будут похороны. Лестница нашего подъезда окажется слишком узкой. И угол гроба стукнется о дверь драматурга Файко…

Не буду завершать этот очерк на зловещей фантасмагорической ноте. Приведу лучше слова С.Аксакова, жившего неподалеку от Арбата в Афанасьевском переулке. Вот что он написал в «Истории моего знакомства с Гоголем».

«… Гоголь посмотрел на меня как-то значительно и произнес: живя посреди комизма, мы его не видим… Но что, если художник перенесет его в искусство, мы будем валяться со смеху и будем дивиться, что прежде не замечали его».

Слова великого учителя были сказаны здесь же в переулке у Сивцев Вражка, на тех самых камнях, по которым я сейчас ступаю.

Таковы радости и печали Старого Арбата, где я провел лучшую часть своей жизни...