Спустя полтора столетия, осенью 2012 года, в тот же город приехал Малый театр и показал новгородцам спектакль по трагедии А. К. Толстого «Смерть Ивана Грозного». В нем было изменено название – «Царь Иван Грозный», а сама фигура главного героя усилиями режиссёра и артистов-исполнителей получила некий положительный заряд. Вполне достойным в этом контексте выглядел и удалой опричник Григорий Лукьянович Скуратов. Разумеется, каждый театр вправе выбирать свою трактовку пьесы. К тому же несколько лет назад по инициативе того же творческого коллектива была предпринята попытка объявить Ивана Грозного русским святым. Но покойный ныне патриарх Алексий Второй отказался возводить в сан святых отъявленного душегуба.
Людям, увлечённым своим искусством, стоило бы перед выходом на сцену обратить внимание на Софийский собор: там возле купола храма белый голубь, служивший олицетворением Святого Духа, поменял свой окрас. Из белого он превратился в чёрного. Это сделали служители Софийского собора, спустя несколько десятилетий после посещения Новгорода кровожадным царём.
И вот теперь на театральное событие, произошедшее в сентябре 2012 года, я откликаюсь статьёй о событиях на Руси XVI века. Связь времён не должна прерываться.
Свои размышления об Иване Васильевиче Грозном (1530 – 1584), чьё мрачное правление на многие века определило российскую историю, а, возможно даже, поменяло ментальность русского народа, я все-таки начну со светлого эпизода. По свидетельству многих историков, весной 1569 года государь со своей опричной свитой посетил Успенский монастырь на берегу Волги близ городка Старица. Царские богомольцы сразу же обратили внимание на пригожего монашка, сладкозвучно читавшего Священное Писание.
Далеко над волжскими просторами разносились слова о страстях Господних. Слушал, слушал грозный царь – и вдруг зарыдал, что-то дрогнуло и растаяло в очерствелом его сердце. А вместе с ним прослезились и Малюта Скуратов, и Васюк Грязной, и любимый царский «постельничий» Фёдор Басманов. Плакали утомлённые непосильным трудом старые палачи, плакали молодые опричники, находящиеся у истоков своей опасной профессии. Всех растревожили сошедшие с небес огненные слова из Книги книг. Некоторым даже показалось, что с бездонной голубой высоты над их головами воспарил белый голубь, олицетворение Духа Святого.
Отирая слезы, умилённый царь расспросил чернеца об имени-звании и о любезных родителях. «Звать меня Иовом, - ответствовал монашек, - родом из Старицкого посада, а сердешные мои родители промышляют по торговой части». «Быть тебе, Иов, архимандритом, - повелел справедливый государь. – Заберу я тебя в Симонову обитель». Так вот никогда не знаешь, где головушку сложишь, а где денежку найдёшь. Какая нечаянная радость! Да и правду сказать, что сан архимандрита? Подымай выше! Через двадцать лет, когда грозного царя не было в живых, стал Иов первым патриархом на Руси. Был он усердным молитвенником и целовальником, ревностным охранителем православной церкви. Не будем, однако, забегать вперёд.

Ох, ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Про тебя нашу песню сложили мы,
Про твово любимого опричника
Да про смелого купца, про Калашникова.
(М.Ю.Лермонтов)

Перед нами снова волжский откос и бездонное небо, откуда сам Саваоф, зорко поводя очами, взирает на встречу всевластного царя и будущего патриарха. Величавое время, величавые персоны! Казалось, недавно о Московии, этом медвежьем углу, в Европе никто и не слышал. Так, поди ж! Видно, и впрямь не догадывался скромный монашек Елеазарова монастыря на Псковщине брат Филофей, на что подвигнут неосторожные его слова: «Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». Но государь Василий Иванович Третий, которому адресовано послание, а также лютый сын его Иван Васильевич Четвёртый вполне доверились этим словам. И вот теперь стоит на волжском откосе первый русский царь, отирает слезы собольим рукавом и думает о величии Того, с Кем уж точно сравнялся.
Но скажу несколько слов в оправдание главного моего героя. Академики Д. Лихачев и А. Панченко нередко называли Ивана Грозного лучшим писателем ХУ1 века на Руси, то есть умнейшим, а, может быть, и гениальным человеком. В темных тайниках царской души, конечно же, брезжило сознание того, что в народной памяти останутся дела его сподвижников-реформаторов Адашева и Сильвестра, труды просветителей Максима Грека и Ивана Фёдорова, а, возможно, и сочинения, написанные его царственной рукой. Вот, к примеру, фрагмент устава, созданного царём.
«Накануне Иоаннова дня люди сходятся ночью, пьют, играют, пляшут целые сутки, так же безумствуют и накануне Рождества Христова, Василия Блаженного и Богоявления. В субботу Троицкую плачут, вопят и глумят на кладбищах, прыгают, бьют в ладоши, поют сатанинские песни. В утро Великого Четверга палят солому и кличут мёртвых, а священники в сей день кладут соль у престола и лечат ею недужных. Лживые пророки бегают из села в село нагие, босые, с распущенными волосами, трясутся, падают на землю, баснословят о явлениях Святой Анастасии и Святой Пятницы. Ватаги скоморохов, человек до ста, скитаются по деревням, объедают, опивают земледельцев, даже грабят путешественников на дорогах». Здесь можно только согласиться с оценкой Н. Карамзина: слог достоин удивления своею чистотой и ясностью, даётся настоящая картина русской народной жизни далёкого прошлого.
Перечитываю многие царские письма и невольно наслаждаюсь узорчатой вязью слога, чётким музыкальным ритмом. Один из моих литературных учителей любил повторять, что писательский дар более всего проявляется не в подлежащих и сказуемых, а в определениях. У поэта А. Блока, к примеру, находим «надвьюжную поступь». А какой эпитет встречается в переписке Ивана Грозного и Андрея Курбского? Для князя, ускакавшего от царского гнева в Литву, найдены неповторимые слова: «грады долгоконные»!
Мечты о тех самых далёких градах Ивана не покидали никогда. Сколько же писем было отправлено из Москвы в Лондон на имя получательницы Елизаветы Тюдор! Здесь и нелепое сватовство к королеве-девственнице, столь же нелепое предложение руки и сердца семижды женатого царя юной королевской племяннице Марии Гастингс, а в самом конце жизни всемогущий русский властитель умолял королеву пустить его пожить в долгоконный град Лондон. Какая-то мистика!
Но попробуем разобраться. В ХV-ХVI веках в Европе началась Реформация, сменившаяся затем Контрреформацией. Повсюду шли религиозные войны, перемежавшиеся пытками и казнями. А в это же самое время в Стратфорде-на-Эйвоне родился Вильям Шекспир (1564 – 1616). Английский бард был на 34 года моложе русского царя, новую трагедию о гениальном злодее «Ричард Третий» он завершил лишь в 1593 году, когда Грозного не было в живых. Но замысел его трагедии уже давно созрел и как бы пронизывал земную атмосферу. Наш царь, возможно, спешил навстречу не с королевой, а с тем, кто мог бы ему, как поэт поэту, объяснить все на свете. Вот они бессмертные шекспировские письмена:

А я, вздохнув, цитирую Писанье:
Сам Бог велит за зло платить добром.
Так низость голую я прикрываю
Лохмотьями священных ветхих текстов
И, сердцем дьявол, выгляжу святым.

У совести есть сотни языков,
У каждого из них есть сотни былей,
И каждая твердит мне: «Ты злодей!»
Да, я клятвопреступник – самый чёрный,
Да, я убийца – самый, самый страшный,
И все мои ужасные грехи,
Столпившись пред Судьею, вопиют:
«Виновен, да, виновен!» Нет спасенья!
Нет никого, кто бы любил меня.
(В. Шекспир)

Английский поэт написал своего «Ричарда», когда трагедия русской истории, трагедия Ивана Грозного подошла к развязке. Об этом ужасающем царствовании историками создана целая библиотека. В ней представлен образ царя-англомана, покорившего три ханства Востока, но безуспешно пытавшегося прорубить окно в просвещённую Европу.
Какие-то их мысли надолго врезаются в память:
«Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими. Но история злопамятнее народа» (Н.Карамзин).
«Мучительные казни доставляли ему удовольствие. У Ивана они часто имели значение театральных зрелищ, кровь разлакомила самовластителя - он долго лил ее с наслаждением, не встречая противодействия, и лил до тех пор, пока ему не приелось этого рода развлечение» (Н.Костомаров).
«Московский царь освободился от близкого нависшего над ним врага и впервые дал в восточных равнинах перевес христианской культуре и государственности» (Ю.Виппер).
«В опричнине мы в чистом виде сталкиваемся с тем, что характерно для каждой антисистемы – добро и зло меняются местами… Старинное слово «опричь», то есть «кроме», дало современникам повод называть соратников Грозного кромешниками. Ад – тьма кромешная. А кромешники – это люди, одержимые ненавистью к миру, служители абсолютного зла» (Л.Гумилев).
Эта россыпь оценок взята почти наугад. Самый, на мой взгляд, убедительный анализ становления (а точнее, разрушения) личности Ивана Грозного даёт В. Ключевский. Великий учёный излагает «историю болезни» человека, наделённого бойким и гибким, вдумчивым и насмешливым, настоящим великорусским умом. Но обстоятельства, в которых протекала его жизнь, особенно сиротливое детство в атмосфере заговоров и дворцовых интриг, дали его способностям извращённое направление.

Звон медный несется, гудит над Москвой,
Царь в смирной одежде трезвонит,
Зовет ли обратно он прежний покой
Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ,
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни.
(А.К.Толстой)

Мания преследования, сочетавшаяся с патологической трусостью, сделали царя не заступником народа, а его палачом. И все это прикрывалось одним из худших человеческих пороков – фарисейством. Человек, знавший наизусть тексты Писания, ходивший с разбитым от земных поклонов лбом, на деле был дьяволом во плоти. При нем Лобное место на Красной площади стало своего рода народным театром. Царь в полном облачении сидел, что называется, в первом ряду партера, он непрестанно глумился над жертвами и подавал высоко профессиональные советы палачу.
Как это нередко случается со злодеями, Иван Васильевич считал себя кормильцем и отцом нации. Ему иногда даже казалось, что над головой его высоко в небе парит божественный белокрылый голубь. Он совершенно искренне полагал, что являет собой образ Божий на земле. Повелитель-кромешник в духовной грамоте потомкам проливает неискренные слезы: «Тело изнемогло, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не нашёл, заплативших мне злом за добро, ненавистью за любовь».
Завершая психологический портрет Ивана IV, приведу поразительные факты. Однажды в ливонском городке Кокенгаузен царь повстречался с лютеранским пастором. Завязалась учёная беседа. Но, как только пастор сравнил Лютера с апостолом Павлом (это естественно, поскольку лютеранская доктрина об оправдании верой исходит из апостольского «Послания римлянам»), царь ударил опешившего священника плетью по лицу и разъярённый ускакал прочь. Последние его слова: пошёл ты к черту со своим Лютером! Позже Иван получил в подарок от персидского шаха слона и приказал великану встать перед собой на колени. Слон не послушался. И – через мгновенье по приказу царя был изрублен на мелкие кусочки. Царь хотел поставить себя над миром, не считаясь с Божескими и человеческими установлениями.

И вся Москва покойно спит,
Забыв волнение боязни.
А площадь в сумраке ночном
Стоит, полна вчерашней казни.
(А.С.Пушкин)

Только православная церковь могла обуздать безумства царя-ирода, стать заступницей русских людей, отводить от неповинных голов топор палача. Могла бы, но не сумела! Только двое из сонма церковных служителей привлекают сейчас наше внимание. Первый – автор «Домостроя», настоятель Благовещенского собора в Кремле Сильвестр (ок. 1510–1566) – до поры до времени сдерживал дикие выходки царя. Но, в конце концов, был сослан с глаз подальше – в Кирилло-Белозерский монастырь. Второй - Филипп Колычев (1507–1569), поначалу служил в Соловецком монастыре, затем стал Московским митрополитом. Вскоре попал в опалу и закончил свои дни в Отрочь-монастыре.
Но это ведь дата, с которой мы начали своё повествование! Успенский монастырь в верховьях Волги совсем недалеко отстоит от Отрочь-монастыря, молодой послушник Иов, будущий патриарх, наверняка был наслышан о судьбе митрополита Филиппа. Именно тогда и вступил Иван Грозный в борьбу с православным духовенством за своё «священное» право творить произвол. Именно тогда, по мысли Н. Костомарова, царь задался убеждением, что самодержец являет собой образ Божий на земле, а значит, по своему усмотрению может казнить или миловать. И вот, наконец, попутешествовав по книжному морю, я решился направить свой путь к Иосифо-Волоцкому (на современный лад Иосифо-Волоколамскому) монастырю.
Почему сюда? Потому что в этих местах решалось будущее русской церкви, потому что в этих местах пересекаются силовые поля, определившие на сотни лет русскую историю. Я держу свой путь к Западу от Москвы, стараясь ещё издали разглядеть купола и кресты монастырских церквей. А в мыслях моих проносятся события, случившиеся задолго до рождения царя Ивана.
Итак, по всей Европе пронеслись события Реформации и Контрреформации. А в нашей памяти навсегда остались имена Яна Гуса (1371 – 1415), ректора Пражского университета, сожжённого на костре инквизиции в Констанце, и Мартина Лютера (1483 – 1546), чьи 95 антикатолических тезиса на дверях замковой церкви Виттенберга овладели миллионами сердец. Идеи протестантизма возобладали в странах Северной Европы, а их обновлённая церковь стала демократичнее, приблизилась к нуждам самых простых прихожан.
Бури, пронёсшиеся над Европой, не миновали Россию. В истории нашей духовной жизни останутся имена боярского сына Матвея Башкина, собравшего в Москве кружок единомышленников, писателя и дипломата Фёдора Курицына, опального думного человека Ивана Берсень-Беклемишева, вольнодумного инока Кирилло-Белозерского монастыря Вассиана Косого, позволявших себе «не в меру умничать».
Все они – русские протестанты. Но создаётся впечатление, что в России Контрреформация наступила раньше самой Реформации, раздавленной на отечественной почве в самом зародыше. Связано это с именем Иосифа Волоцкого (1439 – 1515), к обители которого я сейчас подъезжаю. Не будем подробно останавливаться на полемике, которую преподобный Иосиф вёл со своим оппонентом Нилом Сорским (1433 – 1508), продолжившим своею жизнью вечно цветущую ветвь православия, связанную с именами Григория Паламы, Сергия Радонежского, и, конечно же, Ефрема Сирина…

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлететь во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв,
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста,
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою сило.
(А.С.Пушкин)

На церковном соборе 1504 года Иосиф Волоколамский и Нил Сорский сошлись лицом к лицу. Решался вопрос: оставаться ли церкви защитницей угнетённых, исповедовать ли провозглашённый афонскими монахами принцип «исихазма» (молчаливого самоусовершенствования), или прильнуть к сильным мира сего, одаривая царей своей поддержкой, а взамен получая богатство?
Большинство священников выступило против «нестяжательства», они предпочли земные блага. Может, это и не плохо, пусть, думаю я, наша церковь остается богатой (известен, к примеру, такой факт: в 1515 году по настоянию игумена Иосифо–Волоцкий монастырь растратил все свои хлебные запасы, спасая от голода сотни окрестных крестьян). Но, на беду, на том же соборе решалась участь бедолаг, повинных в ереси «жидовствующих» (протестантов-иконоборцев, увлекавшихся к тому же астрологией).
Напрасно Нил Сорский взывал священников к милосердию, напрасно еретики объявили о раскаянии. «Убить грешника, - сказал неистовый Иосиф, - значить освятить руку».
Последовавшие затем события цитирую по книге Н.Костомарова: « Царь Иван Третий не мог уже, если бы даже хотел, спасти еретиков против воли всего собора, уступившего во всем убеждениям Иосифа. Дьяк Волк Курицын, священники Дмитрий Коноплев и Иван Коноплев были сожжены в клетках 28 декабря в Москве. Некрасу Рукавому отрезали язык и отправили в Новгород, там сожгли Рукавого, архимандрита Кассиана, его брата и с ними многих других еретиков». Это были первые публичные массовые казни на Руси, а организаторами их стали Иван Третий, дед Ивана Грозного, а также отец тирана – Василий Третий.

Как на площади народ собирается,
Заунывно гудит-воет колокол,
Разглашает всюду весть недобрую,
По высокому месту лобному
Во рубахе красной с яркой запонкой,
С большим топором навостренным,
Руки голые потираючи,
Палач весело похаживает.
(М.Ю.Лермонтов)

Весёлый палач с яркой запонкой стал в те времена самой заметной фигурой русской истории. На свидание к небезызвестному человеку – Григорию Лукьяновичу Бельскому (т.е. Малюте Скуратову) – я и держу сейчас свой путь. Как это справедливо в мире устроено: место захоронения главного палача находится не где-нибудь, а на территории монастыря, повязанного в далёком прошлом с инквизицией. А сейчас с некоторым содроганием я вхожу под арку нависшей надо мной надвратной Петропавловской церкви. Но все необоснованные опасения сразу же развеялись, лишь только я ступил на монастырский двор вместе с группой паломников из Зеленограда. «Только не вздумайте мыть машины святой водой!» - ласково шутит седовласый, голубоглазый иеромонах о. Анатолий. Он ведёт нас по святым местам. А вокруг – улыбчивые русские лица.
Я начал свой очерк об Иване Грозном со встречи в Старицах царя и будущего патриарха Иова. Дальше события покатились, словно сани с высокой горы, принося много горя России. Перечислю их, слегка нарушив хронологию…
4 ноября 1568 года  - состоялось низложение митрополита Филиппа Колычева, отказавшегося принародно в Успенском соборе благословлять царя-ирода. Опричники выволокли святого из церкви, сорвали с него облаченье, позже после соборного низложения Филиппа он был отправлен в заточенье в Отрочь-монастырь.
9 октября 1569 - года по приказу царя убит двоюродный его брат удельный князь Владимир Андреевич Старицкий. Ещё в сентябре Иван вызвал брата в ставку – в Александровскую слободу. Доверчивый и незлобивый Владимир привёз с собой жену и дочь. По навету слуги-провокатора судьба семьи решилась в одночасье: всех троих опоили ядом. Тогда же в Горицком монастыре были умерщвлены мать удельного князя старица Ефросинья и вместе с нею двенадцать монахинь. Их всех утопили в Шексне.
23 декабря 1569 года - в Отрочь-монастыре состоялось убиение одного из великих русских святых – Филиппа Колычева.
Это был ключевой момент нашей истории. Чтобы разузнать подробности тех давних событий, я захожу в церковную лавку, а находящиеся здесь две монахини рассказывают по моей просьбе, как все произошло: «Когда Малюта вошёл в келью Отрочь-монастыря, Филипп сразу же все понял. Свершай, ради чего пришёл! – сказал он опричнику. Опытный палач, не дрогнув, задушил старца и опрометью побежал прочь». Я слушаю этот рассказ, и, хотя свидетелей тех давних событий не было и не могло быть, верю каждому слову. Малюта тогда же принёс покаяние за свой несмываемый грех начал искать искупления вины: оно было одно – умереть за Отчизну.
Скуратов был убит при штурме крепости Вейсенштейн (эстонское название – Пайде) в верхнем течении реки Пярну. В штурме участвовали многие опричники. Васюк Грязной спрятался за спиной Малюты. И любимец царя получил от шведов смертельную рану. Отчаянию царя не было предела: Иван в ярости разодрал на себе царские одежды и приказал сжечь всех пленных шведов, оборонявших крепость. Затем отправил тело опричника в Иосифо-Волоцкий монастырь и приказал тайно его похоронить.
В фильме С.Эйзенштейна «Иван Грозный», первая серия которого понравилась Сталину, а вторая – нет, было задумано продолжение. Вождь вызывал С.Эйзенштейна и Н.Черкасова в Кремль, и весь день обсуждал план третьей серии. По замыслу Сталина, который догадывался о своём сходстве с Грозным, картина должна была завершаться смертью Скуратова на самой высокой ноте. В финале фильма царь держал на руках умирающего Малюту и говорил: гляди, Григорий, это все наша русская земля! Третья серия «Ивана Грозного» не была снята: для великого режиссёра проще было умереть, чем согласиться с фальшивкой…

- Покажите мне могилу Малюты Скуратова, - смиренно попросил я.

- Могилы нет, - ответила одна из монахинь, - нет ни камня, ни креста. Но есть место, между Богоявленской и Успенской церквями, где более 400 лет назад состоялось его захоронение. Точное место могут показать только археологи. Но мы не хотим тревожить останки и на месте захоронения высадили фруктовый сад.
Их рассказ, конечно же, меня потряс. И теперь иду к тому месту, где на ветру шумят зелёные листочки молодых яблонь. О чём они шепчут? О том, надо полагать, что нельзя сотворить себе кумира, даже если это царь.

Кто злом владея, зла не причинит,
Не пользуясь всей мощью этой власти,
Кто двигает других, но, как гранит,
Неколебим и не подвержен страсти,

Тому дарует небо благодать,
Земля дары приносит дорогие.
Ему дано величьем обладать,
А чтить величье призваны другие...
(В.Шекспир)

Увы, всех этих высоких благ не было ни у Грозного, ни у Скуратова. Они были грешными людьми, подверженными самым темным страстям. Эти двое, в результате разрушительной своей деятельности, коренным образом поменяли отношения между народом и властью. И что особенно прискорбно, эти люди вослед татарским ханам изменили ментальность нации. Для многих русских людей в эпоху Ивана Грозного их бесстрашный ум сменился хитроватой смекалкой, позволяющей выживать в самых нечеловеческих условиях тирании. Трудно поверить? Но вот новые примеры…С 6 января по 13 февраля 1570 года состоялся опричный погром в Великом Новгороде. Власть беспричинно убивала всех попадавшихся под руку, уцелевшие новгородцы прятались в окрестных лесах.
Я был в этом городе и стоял возле памятника Тысячелетия России (из 129 фигур, отлитых в 1862 году, не нашлось места ни Грозному, ни Волоцкому). Могу засвидетельствовать главное: боль от того страшного разорения русской земли слишком велика. И девушка-экскурсовод, рассказывая обо всем, не сдерживала слез. Грозный со своими опричниками занял тогда архиепископские палаты и начал свой кровавый пир. Вино лилось вперемежку с кровью. А когда раздавался разбойничий клич «гойда», охмелевшие опричники творили расправу, свистели удавки, сверкали топоры, летели с плеч неповинные новгородские головушки. За шесть недель по самым скромным подсчётам было казнено двадцать, а возможно, и тридцать тысяч новгородцев – половина некогда процветающего города.
«Монахи и священники не хотели отдавать церковные ценности. Тогда их ставили на «правёж» - принудительное взыскание долгов или недоимок по налогам. Состоял он в том, что должника ежедневно в течение двух часов били палками по ногам. Некоторые священники выдерживали целый год «правежа», многие погибли, забитые насмерть. Из Новгорода вывезли иконы и драгоценности». (В. Кобрин)
Та же участь ожидала Псков, жителей которого царь подозревал, как и новгородцев, в тайном желании отложиться от России к Литве. Псковичей спас юродивый Пётр: он при встрече с царём протянул ему кусок сырого мяса. «Сейчас на дворе пост, а я не ем скоромного!» - смиренно сказал Иван Васильевич. «Зачем тогда ешь живых людей?» - ответствовал ему славный псковитянин. Грозный устыдился (или испугался) и на время прекратил кровавые бесчинства.
Но, вернувшись из Пскова в Москву, в том же 1570 году опричники продолжили массовые казни на Красной площади. Сюда были согнаны сотни москвичей. На площади кипели котлы со смолой и кипятком, были аккуратно расставлены плахи, дыбы и виселицы. Это была явная акция устрашения властями собственного народа. Тысячи людей попрятались в подвалах. Их выволакивали с криками: идите смотреть, как царь казнит изменников! А в самом сердце Москвы невинных людей варили живьём в кипятке, рубили топорами на куски, вешали и пытали.

Недавно кровь со всех сторон
Струею тощей снег багрила,
И подымала томный стон,
Но смерть коснулась к ним как сон,
Свою добычу захватила.
(А.С.Пушкин)

Вот тогда-то, думаю я, белый голубь над царственной головой и поменял окрас – он стал аспидно-черным. Он больше не символизировал Духа Святого, скорее наоборот – являл собой символ адских кромешных сил. Не случайно, в память о том проклятом времени купол Софийского собора в Новгороде украсился золотым крестом с черным голубем у его основания.
Такие печальные мысли посетили меня во время прогулки за стеной Иосифо-Волоцкой обители. Я миную монастырскую трапезную, Богоявленскую и Успенскую церкви, прохожу мимо замшелых камней с полустёртыми именами давно почивших монахов, и, наконец, подхожу к Германовой башне. По странной иронии судьбы в далёкие времена она стала местом заточения вольнодумцев, еретиков и даже одного из царей, постриженного в монахи. Но дело не в нем, а в истинном властителе дум и просветителе – Максиме Греке (1475-1556), проведшем в мрачной башне шесть лет из своей восьмидесятилетней фантастической жизни, о которой стоит рассказать…
Максим Грек родился в Албании, учился в Париже и Флоренции, постигая философию и древние языки, стал в Италии учеником и сподвижником неистового Савонаролы, сожжённого на костре. От католических инквизиторов Максим спасался в православной Греции. Здесь, на Афонской горе он служил в Ватопедском монастыре, где за полтора века до него издал своё учение о фаворском свете и священном безмолвии (исихазме) великий богослов Григорий Палама (1297-1360).
Ах, если бы в русской церкви возобладал пришедший с Афона дух самоусовершенствования, мы бы не узнали жестокостей опричнины. Но Максим Грек прибыл в Россию лишь в 1518 году и сразу же стал на сторону «нестяжателей» против «иосифлян». И хотя заслуги учёного ни у кого не вызывали сомнений (описи бесценных книг, привезённых из Константинополя и Рима, новые переводы из Библии и Толковой Псалтыри, десятки богословских сочинений), он был заточен в Германову башню с запрещением читать и писать. Свой знаменитый «Канон Духу Святому» Максим написал углём на стене кельи. Труды старца, выпущенного на волю незадолго до кончины, стали основанием для решений и документов Стоглавого собора (1551), принёсшего в России дух христианского просвещения.
И вот я бреду по темным закоулкам Германовой башни. Под ногами шуршат битые кирпичи, от былого величия исторического памятника мало что сохранилось. И все же мне чудится, что через пыль веков на стенах старой башни проступают строки того давнего святого канона. «Узы твои целуем, яко одного из святых, - написал Максиму московский митрополит Макарий, - пособить же тебе не можем». Всего он провёл в заточении, скитаясь в неволе по разным кельям разных монастырей, ровно четверть века. Удивительная судьба одного из самых светлых просветителей России…
Но стоп! Здесь я должен сохранить справедливость. Максима Грека освободил не кто-нибудь, а сам Иван Грозный. Видно, души гениальных людей подают друг другу тайные знаки. И царь, приехавший на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, навестил великого старца. О чём они так долго говорили? История даёт ответ: год назад штурмом взята Казань (1552), и царь по совету Максима Грека берет на себя заботу о семьях павших русских воинов. Даже у самых темных душ бывают минуты просветления, Бог никогда совсем нас не оставляет…
Покидая Иосифо-Волоцкий монастырь, открываю наугад страничку купленного здесь путеводителя: «Особым благоволением, - читаю я, - пользовался монастырь со стороны Ивана Грозного. Однако, «иосифляне» далеко не всегда и не во всем поддерживали Ивана Грозного. Быть может, наиболее ярким опровержением распространённого мнения о всегдашнем их «соглашательстве» с царской властью является судьба святого Германа Казанского. В 1556 году царь решил возвести его на митрополичий престол. Но святой Герман, едва оказавшись в Москве и увидев, какие бесчинства творят опричники, стал увещевать царя, требуя прекратить террор. В результате митрополичьей кафедры он так и не получил. Потом он поддерживал митрополита Московского святого Филиппа в его выступлениях против опричнины и вскоре, в 1567 году, принял мученическую смерть».
Так ещё одним святым именем стало больше на Руси. Этим именем и названа башня, в которой я только что побывал. После пыток и казней, которые по мере чтения многих томов прошли у меня перед глазами, хочется думать только о добром. И вот они предстают как живые: Филипп Колычев, Герман Казанский, мужественный псковитянин Петр…
Должен рассказать о судьбе ещё одного святого. Речь идёт о первом русском патриархе Иове (ок.1540-1607). Он праведно служил в Старицком и Симоновом монастырях, затем стал архимандритом Новоспасского монастыря, епископом Коломенского и архимандритом Ростовского, пока ни был избран патриархом (1588). В Смутное время новый патриарх предал анафеме авантюриста и претендента на русский престол (справедливого ли? об этом позже), явившегося к нам из Речи Посполитой. Позже Иов был низведён с патриаршества и отправлен в Старицкий монастырь, откуда и начинал свой духовный путь. После победы русских он явился перед москвичами в Успенском соборе Кремля в бедной монашеской одежде, совсем ослепший. Все просили у него прощения за то, что чинили нестроение в родной земле. «Чада, - сказал тогда Иов, - молю вас больше такого не чините и клятвы ваши не преступайте».
Свой рассказ о полувековом царствовании грозного царя на Руси я завершаю, пожалуй, главным событием этого времени: обороной Пскова от превосходящих сил Стефана Батория – с 18 августа 1581 года по 4 февраля 1582 года. На предложение короля сдаться псковичи ответили стрелой с запиской: «Не предадим ни Христа, ни царя, ни отечества. Не слушаем лести, не боимся угроз. Идём на брань: победа зависит от Бога». На этот раз Бог оказался на стороне русских. Когда при последнем штурме войска Батория захватили Свинусскую башню, подняли над ней свои победные стяги, башня сия в мгновение ока взлетела на воздух, окутав поле сражения пороховым дымом. Тогда захватчики кинулись в проломы стен. Но в ту же минуту из дверей псковского собора вышел игумен Тихон с поднятой над головой иконой Богородицы, заступницы русских людей.
Напрасно пытались пробиться во Псков немцы, поляки, литовцы. Защитники города встали на место разрушенных стен, люди оказались крепче гранита. Я пишу эти строки с гордостью за россиян, показавших врагу несгибаемую силу русского духа. Но это была победа не царя, а самого доблестного народа, о каком только может мечтать любой европейский властитель. А их царь-азиат до конца жизни неистово прорубал окно в просвещённую Европу, стремясь к встрече с английской королевой, а может, и с самим Шекспиром.
Умер Иван Грозный 18 марта 1854 года, как ни странно, красиво: склонился над шахматной доской и через мгновенье отдал Богу душу. Наверное, последним видением его угасающего сознания стали берега Темзы и лицо человека, которого раньше он никогда не знал, - с чистым залысым лбом, с изящными усиками и печальными всепонимающими глазами…

Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов,
В которых я твой образ сохранил,
К ним не пристанет пыль и грязь веков.

Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд,
Но врезанные в память письмена
Бегущие столетья не сотрут.
(В. Шекспир)

Ах, Бог мой, величье человека, конечно же, состоит не в позолоте его дворцовых палат, не в бескрайности завоёванных территорий, не в блеске военных побед. А в умении сказать вот так, просто и ясно, всего несколько фраз, которые останутся жить во все времена.