Государь, склонный к актёрским преувеличениям, был слишком напуган заговором декабристов (1825). Этот царь-изувер писал сценарии повешения декабристов, которых ещё до казни нарядили в саваны. Он почти тридцать лет пытался запугать и заморозить всю Россию, желая навечно поставить ее на колени. Уже в этом, 1849 году, приказал на Семёновском плацу надеть на головы петрашевцев расстрельные колпаки, лишь в последнюю секунду отменив команду «пли». Вместо смертной казни члены тайного общества получили каторжные сроки: М. Петрашевский (1821-1866) – пожизненно, Н. Момбелли (1823 – 1903) и Н. Григорьев (1822-1886) – по пятнадцать лет, Н. Спешнев (1821-1882) – десять лет, а Фёдор Достоевский (1821-1881), прочитавший в кругу петрашевцев «письмо Белинского Гоголю», - четыре года каторги и неограниченную службу рядовым в дисциплинарном батальоне. Но мир, как говорится, не без добрых людей.

Кроме старика-фельдъегеря, напоившего каторжан в придорожном трактире горячим и крепким чаем, был в Москве ещё один чудаковатый старик, возлюбивший по собственной воле униженных и оскорблённых русских людей. Звали его Фёдор Петрович Гааз (1780-1853), родился он близ Кельна, обучался медицине в Вене, по вероисповеданию католик, но большую часть жизни – почти полвека – прожил в России, полюбив эту страну от всего сердца. И пока санный поезд с Достоевским и другими заключёнными, преодолевая трескучие рождественские морозы, мчится через Петербургскую, Новгородскую, Ярославскую, Владимирскую губернии, направляясь далее по Владимирскому тракту в Сибирь, мы расскажем вам более подробно удивительную историю «святого доктора». Так прозвали его все, с кем ему доводилось встречаться.

Многие считали Фёдора Петровича Гааза (по-немецки, Фридриха Иосифа) обыкновенным чудаком, и даже чудиком, а граф А. Закревский, министр внутренних дел, мечтал выслать его из России, чтобы прекратить «чудачества» доктора, к примеру: отмену пытки над заключёнными. Гааз родился 24 августа 1780 года в городке Бад-Мюнстетальфель в семье аптекаря. Изучал философию и медицину в Кельне и Геттингене. В Вене стал офтальмологом. По приглашению русского двора лечил глазные болезни князя, фельдмаршала и дипломата Н. Репнина (1734-1801) и его жены. После смерти мужа княгиня уговорила доктора стать ее семейным врачом, называя его отныне Фёдором Петровичем. Но уже в 1807 году талантливый офтальмолог попал под покровительство Александра I (1777-1825) и вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны.

Доктор Гааз успешно лечил в северной столице глазные болезни; причём оказывал помощь не только высшим чинам, платившим ему солидные гонорары, но и совершенно безвозмездно посещал петербургские богадельни. Ни один бедняк не получал отказа чудо-доктора, быстро возвращавшего людям здоровье. При содействии монарха и его матери Александр Петрович Гааз навсегда остался жить в России, которую полюбил ещё больше, чем Германию. Вот высочайшее повеление вдовствующей императрицы Марии Павловны в 1807: «По отличному одобрению знаний и искусства доктора Гааза, ее императорское высочество находит достойным определить его в Павловскую больницу главным доктором. И вступить в должность немедленно. Что же касается того, что российского языка он не знает, то может ему скоро выучиться, а с нашими лекарями может пока изъясняться по-латыни». С тех пор этого врача и пациенты, и коллеги стали называть Фёдором Петровичем. Он, действительно, скоро овладел русским языком. Но, тем не менее, латыни сохранил свою преданность - и как врач, и как правоверный католик. В этом я убедился сам, посетив в наши дни его могилу на Немецком кладбище в Москве. Здесь витиеватыми вензелями латиницы выведены его имя и старинная римская пословица. По-русски это латинское изречение переводится так: спешите делать добро!

Ещё до начала Отечественной войны с Наполеоном знаменитый доктор успел совершить поездку на Кавказ, где открыл лечебные источники в Ессентуках и Пятигорске. Он стал одним из основателей российской минералогии. За эти труды врач получил чин надворного советника (приравненный к генералу) и орден Святого Владимира. Кстати, генеральский чин достался Ф. Гаазу своевременно, так как в 1812 году он с воодушевлением стал под знамёна русской армии. Фёдор Петрович успешно выполнял работу хирурга и терапевта, как на поле боя, так и в госпиталях. Вместе с русской победоносной армией он дошёл до Парижа, но оттуда вскоре вернулся восстанавливать больницы в разорённой Наполеоном Москве. Доктор, облечённый чином генерала, стал в России одним из самых популярных и богатых людей: у него был дом на Кузнецком мосту, имение в подмосковных Тишках с сотней душ крепостных, хорошие доходы приносила суконная фабрика. Один из его покровителей московский генерал-губернатор князь Д. Голицын настоял, чтобы знаменитый врач в 1825 году стал начальником городских медицинских заведений. Но на этом посту Фёдор Петрович проработал всего один год.

На смену благословенному времени Александра пришло «железное» николаевское тридцатилетие. Тюрьмы и каторги были набиты униженными и оскорблёнными людьми. На смену декабристам-вольнодумцам пришли шпионы и жандармы, занявшие в русском обществе место «элиты». Но они не могли дать народу ничего, кроме кнутов и шпицрутенов. Естественно, доктору-гуманисту оставалось единственно возможное для него право: стать главным врачам всех московских тюрем. Вот принципы его деятельности на этом посту: справедливое отношение к виновному, сострадание к несчастному, деятельная помощь больному. Доктор Ф. Гааз не был одинок на поприще милосердия. Его единомышленниками стали, входившие в попечительский комитет помощи всем страждущим и несчастным, митрополит Филарет и губернатор Москвы Голицын. Именно тогда стал активно применяться в жизни его крылатый девиз: спешите делать добро!

24 декабря 1849 года, в канун Рождества, на Воробьёвых горах появилась, как обычно, немного старомодная, громоздкая фигура доктора. Отсюда начинался знаменитый Владимирский тракт, ворота каторжан в Сибирь. Именно здесь, на месте недостроенного А. Витбергом (1787-1855) храма в честь победы 1812 года, была устроена пересыльная тюрьма, куда стекались заключённые из 22 губерний России. Если бы поторопилась кавалькада из Петербурга с тремя осуждёнными петрашевцами, то тогда здесь могла бы состояться встреча двух главных героя нашего очерка: Фёдора Михайловича Достоевского и Фёдора Петровича Гааза. Вот тогда бы и увидел своими глазами наш великий писатель «святого доктора», который представлял собой поистине внушительное зрелище. На нем одеты были фрак, накрахмаленное белоснежное жабо, панталоны в обтяжку, удлинявшие его и без того внушительные ноги, черные чулки и башмаки с серебряными пряжками. На плечи была накинута неизменная волчья шуба. Вот так и представился очередной партии заключённых этот философ, романтик и филантроп.К сожалению, дороги писателя и врача разминулись на Владимирском тракте. А Фёдор Михайлович позже, в романе «Идиот» дал такое описание внешности и манер поведения доктора, о которых услышал в Омском остроге от заключённых:

«В Москве жил один старик, один генерал, то есть действительный тайный советник, с немецким именем; он всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьёвых горах ее посетит «старичок генерал». Он делал свае дело в высшей степени серьёзно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал их всех «голубчиками». Он давал деньги, присылал необходимые вещи – портянки, подвёртки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать и что грамотный прочтёт неграмотному. Про преступление он редко расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними, как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребёнком на руках, он подходил, ласкал ребёнка, пощёлкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся…

Вдруг какой-нибудь каторжанин ни с того, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдруг вздохнёт и скажет: «А что-то теперь старичок генерал, жив ещё?» При этом, может быть, даже и усмехается, - и вот и только всего-то. А почём вы знаете, какое семя заброшено в его душу навеки этим «старичком генералом», которого он не забыл в двадцать лет?». Фёдор Михайлович услышал о Гаазе на каторге и заинтересовался его личностью. Об этом свидетельствует не только роман «Идиот», но и черновые записи к «Преступлению и наказанию». Но это было позже. А сейчас кавалькада с тремя государственными преступниками, а также с весёлым и добрым фельдъегерем, уже миновала Нижегородскую, Казанскую, Вятскую, Пермскую губернии. Переезд длился две недели. «Я промёрз до самого сердца» - писал Фёдор Михайлович в письме брату Михаилу. В те же самые дни очередная партия пересыльных каторжан, забыв о Рождестве и Новом годе, двинулась с Воробьёвых гор по бесконечному, мёрзлому пути в Сибирь. Несколько вёрст, пока позволяли старые ноги, шёл по Владимирке и Фёдор Петрович Гааз. Перед дорогой ему удалось добиться у самого высокого начальства, чтобы вес кандалов ссыльнокаторжных не превышал трёх фунтов, вместо 10-ти фунтовых прежних, иначе до конечного пути следования доходила едва ли половина. Арестанты любовно прозвали эти новые облегчённые цепи «мелкозвоном». По пути они, и в самом деле, издавали мелодичные звуки.

Динь-дон, динь-дон!
Слышен звон кандальный!
Динь-дон, динь-дон!
Путь сибирский дальний!
(народная песня)

Здесь, на Воробьёвых горах, в своё время император Александр Благословенный хотел воздвигнуть здание Храма Христа Спасителя. Оно, по замыслу архитектора А. Витберга, должно было состоять из трёх частей в стиле ампир. Но подрядчики и вельможи разворовали большую часть средств, выделенных на постройку красавца-исполина. Работы в 30-е годы прекратились, а самому архитектору талантливому Александру Витбергу пришлось по Владимирскому тракту отправляться в ссылку на Урал. Но разворовали не все: часть недостроенных зданий превратили в пересыльную тюрьму, где полновластным хозяином стал Ф. Гааз. Ежегодно через неё проходило не менее 6 тысяч человек. Среди них были уголовники, политические, мелкие воры, крупные казнокрады, обанкротившиеся купцы и прочий осуждённый люд. Здесь обсуждали этапы следования и формировали новые партии несчастных. Некоторым из них удавалось пройти, если оставались живыми, до Тобольска, Нерчинска, Сахалина. За 10 лет, с 1843 по 1853 год, на каторгу или военное поселение в Сибирь, проследовало 160 тысяч страдальцев, не считая жён и детей, следовавших за арестантами.

9 января 1850 года Ф. Достоевский прибыл в Тобольск, в пока ещё неотделанный до конца, временный острог, откуда осуждённых распределяли по сибирским рудникам. «Злоумышленников» запихнули в грязную арестантскую комнату, от которой Ястржембский пришёл в отчаяние и принял решение покончить с собой. Но Достоевский проявлял стоическое хладнокровие. Он поддерживает мужество в своих товарищах. Фёдор Михайлович достаёт вдруг коробку дорогих сигар, подаренных ему перед длинной дорогой братом Михаилом. В камеру подают чай и сальную свечу.«В дружеской беседе мы провели большую часть ночи, - позже напишет он в своих мемуарах. - Симпатичный, милый голос Достоевского, его нежность и мягкость чувства, даже несколько его капризных вспышек, совершенно женских, подействовали на меня успокоительно».

На другой день в пересыльную тюрьму – поддержать дух узников-петрашевцев – пришли четыре отважные женщины, связанные родственными узами с героями борьбы против николаевского режима, декабристами. Это были П. Анненкова со своей дочерью, Н. Фонвизина и Ж. Муравьева. Первая из них, в девичестве Полина Гебель, хозяйка французского магазина в Петербурге, была влюблена в декабриста кавалергарда И. Анненкова, обвенчалась с ним и последовала за мужем в Сибирь. А их дочь Ольга Ивановна Анненкова (впоследствии Иванова) переехала из Тобольска в Омск, где приняла деятельное участие в судьбе Фёдора Михайловича. Великий писатель недаром называл ее своей родной сестрой, возвышенной и благородной душой. Эти четыре женщины накормили друзей обедом, одарили тёплыми вещами, снабдили каждого евангелием. В каждую из этих книг (единственную, разрешённую на каторге) они ухитрились запрятать по десятирублёвой ассигнации. «Мы увидели этих великих страдалиц, - написал Ф. Достоевский, - добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Ни в чем не повинные, они в долгие 25 лет перенесли все, что переносили их мужья. Свидание с ними продолжалось час. Они благословили нас в новый путь».

Доктор из тобольского приюта общественного призрения Г. Майер позднее сообщил в своих записках, что в судьбе осуждённых петрашевцев приняли участие и жившие в городе декабристы И. Анненков, С. Муравьев, П. Свистунов. Им не разрешили личного свидания с каторжанами, но друзья сумели передать уходящим в холодный этап табак, папиросы, сахар и другие продукты. Тот же доктор Г. Майер посетил в тюрьме, и попавших в лазарет партию заключённых: М. Петрашевского, Н. Спешнева и других. Но особый интерес у тюремного врача вызвал Фёдор Михайлович, книга которого «Бедные люди» уже широко разошлась по России. Г. Мейер дал словесный портрет ее автора: «Достоевский был маленький, тщедушный и казался молоденьким: он был чрезвычайно спокоен, хотя у него были очень тяжёлые кандалы на руках и ногах». Надо полагать, что это царь постарался надеть на писателя кандалы в 10 фунтов, хотя уже тогда Ф. Гааз добился для других заключённых снизить их вес до 3 фунтов.
20 января 1850 года Достоевский и Дуров были отправлены в Омск. Генерал-губернатор Сибири передал охране предписание царя: «Содержать без всякого снисхождения, заковать в кандалы». Расстояние от Тобольска до Омска составляло 600 вёрст. Декабристка Фонвизина провожала омских каторжан по большой дороге за Иртышем. Стоял тридцатиградусный мороз.

Путь сибирский дальний!
Динь-дон, динь-дон!
Слышно там и тут,
Нашего товарища
На каторгу ведут!
(народная песня)

Стоит рассказать о судьбе другого петрашевца, Николая Григорьева. Он ещё в тюрьме заболел психическим расстройством, а на Семёновском плацу во время мнимой казни и вовсе сошёл с ума. Фёдор Достоевский не простил царю его изощрённой жестокости: «Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? – вот в каких словах писал он брату Михаилу из крепости. – Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через четыре года будет возможность. Я перешлю тебе все, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольётся! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше 15 лет заключения и перо в руках».

Но продолжал своё многотрудное дело доктор Ф. Гааз. Самые подробные свидетельства о его жизни были собраны в книге знаменитого адвоката А. Кони, подробно изучившего материалы, хранящиеся в делах московского тюремного комитета и Московской врачебной управы. Эта книга, изданная в 80-90 годы в России, выдержала пять изданий. Ее перевели и напечатали в Германии, в Англии, во Франции.

«Двадцать три года, - пишет А.Ф. Кони, - изо дня в день, словом и делом боролся он с напрасною жестокостью в осуществлении наказания, обращавшую кару в муку; он был заступником за «человека», черты которого он умел увидеть и находить в самых грубых отверженных общества».
Федор Гааз был настойчивым ходатаем за тех, кто был невинно осуждён, или же, по особым обстоятельствам, заслуживал милосердия. В журналах московского тюремного комитета «святым доктором» записано 142 предложения о ходатайствах относительно пересмотра дел или смягчения наказания. В своих хлопотах он не останавливался ни перед кем, иногда даже вступая в горячие споры с Московским митрополитом Филаретом (1782-1867). Сохранился такой вот удивительный монолог между доктором-католиком и иерархом православной церкви.

- Мне надоели ваши постоянные ходатайства, - вскипел однажды митрополит. – Вот вы все говорите о невинно осуждённых, а таких нет. Если вынесен законный приговор и человек подвергнут надлежащей каре, значит, он виновен.
-Да вы, Владыко, о Христе забыли, - воскликнул доктор Гааз. В комитете по помилованию, где проходил спор, повисла тягостная тишина. Здесь никто ещё никогда не смел перечить митрополиту. Наконец, после раздумья Филарет смиренно ответил:
-Нет, Фёдор Петрович, не я забыл о Христе. Это Христос забыл меня.

Находившиеся в Москве арестанты, в равной степени, как и пересыльные, пользовались самоотверженной участливостью главного врача московских тюрем. В свою деятельную работу он вовлёк и некоторых меценатов, дававших в пользу страдальцев немалые суммы денег. В их числе были московский купец Ф. Самарин, питерский книгоиздатель и негоциант Ю. Мюрилиз, князь Д. Голицын, отцы церкви, деятели искусства. Но самым щедрым жертвователем своего немалого состояния оказался тюремный доктор Фёдор Петрович. За 20 лет он потратил огромные суммы для покупки арестованным тёплой одежды, медикаментов, продуктов питания.

Фёдор Гааз за свой счёт перестроил московскую Старую Екатерининскую больницу, заново создал полицейскую больницу, названную народом «гаазовской»; он приобрёл казённый дом близ Покровки, который стал временным приютом для арестантов; со временем сюда переселилось множество калек и бездомных нищих, которым по просьбе врача московский губернатор дал узаконенный приют. Разумеется, после такой обширной филантропической деятельности, были проданы подмосковные Тишки, суконная фабрика и даже собственный дом на Кузнецком мосту. У Фёдора Гааза, переселившегося в кабинет «гаазовской» больницы в Малом Казённом переулке, сохранились только лишь генеральские регалии, книги по медицине, инструментарии, да старая вытертая волчья шуба, в которой доктор при лютых морозах навещал больных.

Однажды в зимний вечер врач спешил к больному, когда не него из-за угла напало двое бандитов. Они отвешивали старому человеку лёгкие тумаки, стаскивая с его плеч шубу. Я отдам вам за шубу деньги, - взмолился старик, - иначе замёрзну в дороге и не смогу спасти больного. Так ты доктор? – удивились воры. Да, моя фамилия Гааз! Ох, Бог – наш спаситель! – закричали двое из тёмного переулка. Им ведь проходилось скитаться по тюрьмам, где Гааза почитали, как родного отца. Дорогой наш, нам ничего не надо! Мы только проводим вас до больного, чтоб вас по пути никто не обидел!

Вот такие истории иногда приключались с чудесным исцелителем. А один раз случай свёл его с самим царём Николаем. Российский самодержец соизволил посетить московский тюремный замок на Воробьёвых горах. Поводом для этого послужила кляуза: чиновники пожаловались царю, что чудаковатый доктор самовольно задерживает отправку по этапу нескольких «злодеев». Николай, обожавший во всем образцовый, военный порядок, резко упрекнул доктора за его излишнее милосердие и за нарушение дисциплины. Но тюремный врач оказался бесстрашным даже перед самим самодержцем.

Он в резкой форме доложил ему всю правду:

Не за себя хлопочу, государь; хлопочу за старика, который по дряхлости не сможет идти в Сибирь. Он упадёт на первой же версте. Вот как? – взглянул на доктора стеклянными глазами Николай Павлович. – А что ещё? И за двух сестёр хлопочу, молодых девушек, ссылаемых туда же. Они всю жизнь неразлучны и не могут друг без друга жить. Но одна заболела, ее оставляют в Москве, а другую ссылают. Больная просит, чтобы и ее отправили в Сибирь, лишь бы не разлучали…

С этими словами доктор-генерал кинулся на колени перед императором, он готов был даже обхватить его начищенные до блеска сапоги.

- Полно, полно, Фёдор Петрович, - сказал царь, - я исполню все ваши просьбы! - Кажется, это был единственный случай в истории, когда Николай Палкин неожиданно для всех проявил милосердие.

А в это время, Фёдор Михайлович Достоевский продолжал отбывать свой каторжный срок в Омском остроге. Сохранилась чиновничья запись, где под грифом «Фёдор Достоевский, 28 лет» значился вопрос: какое знает мастерство и умеет ли грамоте? Ответ начальника тюрьмы звучал как злая насмешка: чернорабочий, грамоте немного умеет. Царь приказал, чтобы Достоевский в полном смысле был арестантом. На долю Ф. Достоевского и его товарища Сергея Дурова выпала самая тяжкая неволя. Другие петрашевцы, отбывавшие, правда, более длительные сроки, были освобождены от тяжёлых работ. Им же, двоим, пришлось четыре года находится в каторжной тюрьме, отбывая срок в компании уголовных преступников: убийц, воров, разбойников, растлителей малолетних. Разумеется, вся эта разношёрстная публика не имела понятия, за что эти бывшие господа из дворян затесались в их общество.

- Ненависть к дворянам, - сообщает Фёдор Михайлович брату Михаилу, - превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и со злобною радостью о нашем горе. Они бы нас съели, если бы им дали. «Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего нашего брата стал», - вот тема, которая разыгрывалась четыре года. Сто пятьдесят врагов не могли уставать в нашем преследовании, это было им любо, развлечение, занятие.

Писатель поначалу удивлялся ненависти простых людей к себе. Но потом, со временем, прочувствовал глубокую закономерность накопившейся у народа ненависти к «господам». Этот мир построенный по дворянской модели, не давал возможности другим быть счастливыми. Достоевский, не пытаясь коротко сойтись с кем-либо из сокамерников, все же проявлял к ним участливость. «Здесь на каторге живут лучшие люди России» - к такому неожиданному заключению, этот тонкий, глубокий мыслитель, пришёл в итоге четырёх лет, проведённых с ними вместе.

«Поверишь ли, - исповедовался он брату, - есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было мне под грубой корой отыскать золото. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны». Результатом этих наблюдений, активной работы души писателя, его горячего сердца стали «Записки из Мёртвого дома», обдуманного автором сразу после выхода из каторги в 1854 году. Первые главы записок были напечатаны в сентябре 1860 года в газете «Русский мир». Тема этого произведения выходит далеко за пределы Сибирской каторги. Рассказывая истории арестантов или просто размышляя о нравах острога, Достоевский обращается к причинам преступлений, совершенных на воле. При сравнении вольных и каторжных выходит, что разница между ними не так уж велика. Люди везде люди: каторжники живут по тем же общим законам, а ещё точнее можно сказать, что и вольные люди живут по законам каторжным. Иные преступления совершаются даже специально с целью попасть в острог.

Достоевский убеждён, что прекрасные природные качества русского человека, заключённого в остроге, в других условиях могли бы развиться совершенно иначе, найти себе другое применение. Писатель постепенно подводит читателя к мысли, что мёртвый дом – это не только Омский острог, мёртвый дом – это вся Россия николаевской эпохи. Его гневным обличением всему общественному строю стали слова: «Погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?»

Весьма яркие воспоминания о каторжном периоде жизни Ф. Достоевского и С. Дурова оставил писатель П. Мартынов (1827-1899). Ему удалось собрать живые свидетельства некоторых очевидцев, отбывавших каторгу в эти годы в Омском остроге.Достоевский и Дуров, в прошлом блестящие петербуржцы, были одеты наравне со всеми в арестантский наряд. Он состоял из куртки с жёлтым на спине тузом, фуражке и полушубка. По внешности они ничем не отличались от прочих арестантов, лишь следы образованности на лицах выделяли их из массы заключённых. Фёдор Михайлович имел вид крепкого, приземистого, коренастого рабочего, хорошо выправленного военной дисциплиной. Сергей Дуров, напротив, и с тузом на спине казался баричем, он держал голову высоко, а черные навыкате глаза смотрели ласково и как бы улыбались всякому.

Но эта игра никого не вводила в заблуждение. Сознание безысходной, тяжкой неволи словно придавливало обоих, но более всего Ф. Достоевского. Он был всегда неповоротлив, малоподвижен и молчалив. Его бледное, землистое лицо, испещрённое темно-красными пятнами, никогда не оживлялось улыбкой, а рот открывался только для отрывистых и коротких ответов. Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, голову склонял вперёд, а глаза опускал в землю. «Каторга его не любила, - пишет П. Мартынов, - но признавала нравственный его авторитет; мрачно, не без ненависти к его превосходству, смотрела она на него и молча сторонилась. Видя это, он сам сторонился всех».

Свои «Записки из Мёртвого дома» Достоевский построил из 20 глав, относительно слабо связанных друг с другом; но каждая глава – это судьба нового человека и представляет собой совершенно законченное произведение. После первых описаний и первых впечатлений от встречи с темной разношёрстной массы каторжан, которые шарили по ночам в карманах писателя, Фёдор Михайлович начинает выхватывать из темноты светлые лица людей. В новых главах появляются любимцы автора: добрая вдова Настасья Ивановна, твёрдый как кремень старик-старообрядец и, главное, ласковый юноша-татарин алей – прообраз брата Алёши из «Братьев Карамазовых». У татарина Алея самый любимый герой Корана – пророк Иса, он же для христиан – господь Иисус Христос. Нравственные идеалы старика-старообрядца: личная честность, благородство, деятельная любовь, религиозное смирение. Здесь уже намечены первые штрихи для создания образа князя Мышкина – главного героя романа «Идиот».

Перечитывая «Записки из Мёртвого дома», другой наш гений Лев Толстой, написал письмо критику Н. Страхову (в 1880 году): «На днях нездоровилось, и я читал «Мёртвый дом». Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги из всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна: искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю». Замечательный отзыв о книге принадлежит и Александру Герцену: «Не следует забывать, что эта эпоха, перед реформами 60-х годов, оставила нам одну страшную книгу, своего рода песню ужаса, которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая. Это – «Мёртвый дом» Достоевского, страшное повествование, относительно которого автор, вероятно, и сам не подозревал, что, очерчивая своей закованной в кандалы рукой фигуры своих сотоварищей-каторжников, он создал из нравов одной сибирской тюрьмы фрески в стиле Микеланджело».

Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьёт, -
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идёт.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь живём;
Бог, творец небесный, с нами
Мы и здесь не пропадём.
(Песня каторжан)

Одним из главных защитников каторжан, не дававшим им совсем пропасть, был «святой доктор» Гааз. Всем следовавшим через Москву заключённым по его требованию стали давать недельный отдых в пересыльной тюрьме на Воробьёвых горах; улучшилось их питание, на которое врач пожертвовал собственный капитал в 11 тысяч рублей. В течение десятилетия – с 1843 по 1853 годы – он лично провожал по этапу каждую партию, требуя освобождения от кандалов всех, кто болен или немощен телом. За собственные деньги и пожертвования меценатов он выкупал на свободу женщин и детей, которые не могли сопровождать на каторгу, сосланных туда их мужей и отцов, находившихся в крепостной неволе. Всего Фёдору Петровичу удалось выручить 74 человека. На собранные деньги были открыты: тюремная больница на 120 коек в 1832 году; школа для детей арестантов в 1836 году и многое другое. Четверть века продолжался этот героический труд филантропа, мецената, энтузиаста, целиком посвятившего свою жизнь обездоленным русским людям. Поистине, каждый день он спешил делать добро!

Чрезвычайное заседание тюремного комитета 12 сентября 1853 года прошло уже без Фёдора Гааза, ушедшего из жизни 16 августа того же года. В газете «Русский вестник» было напечатано, что «Гааз сделал один очень много, не имея никакой власти, кроме личных благородных убеждений, чего не могли сделать все комитеты и лица, имеющие высокую власть». Сотни людей, друзья, пациенты, сотрудники, пришли проститься с любимым доктором в Малый Казённый переулок, в созданную им самим «гаазовскую больницу», где он доживал свои последние дни и где он умер. «Поскольку я признан совершенно нищим, - написал врач в своём завещании, - то готов распорядиться в самом ценном для меня. Ларчик с чернилами и пером святого Франциска передаю на хранение в католический храм в Иркутске; картину Ван Дейка с ликом Богородицы предлагаю разместить рядом с алтарём Божьей Матери в католическом храме в Москве, книги, фортепьяно, латинские песни отдаю для того же храма».

Это завещание во многом объясняет цели и смысл жизни «святого доктора», всегда следовавшего по пути великого проповедника, основателя монашеского католического ордена Франциска Ассизского. Святой жил в Италии в конце двенадцатого – в начале тринадцатого веков. Орден францисканцев, существующий и поныне, помогает бедным, нищим и всем терпящим бедствие в этой жизни. Его девиз: «Бог наш – Бог бедных». Его деятельность, основанная на жалости к людям, живёт во множестве средневековых законов, направленных против гордыни и жестокости богатых. Современная римско-католическая церковь в этом году причислила доктора Гааза к лику святых монахов-францисканцев.

Хоронила Фёдора Петровича почти вся Москва. Московский полицмейстер, боявшийся беспорядков, быстро успокоился, увидев на лицах москвичей только тихую скорбь. Наряд казаков, выставленных для порядка, вернули в казармы, а сам полицмейстер пошёл за гробом любимого всеми горожанами человека. Его тело донесли на руках до Немецкого кладбища, где он и был похоронен. Даже во многих православных церквях в этот день звонили в колокола и служили панихиду о великом католике.

Фёдор Михайлович Достоевский, разумеется, мечтал встретиться с Ф. Гаазом, но писатель был выпущен из Омского острога лишь в 1854 году, через год после смерти доктора. Однако, он всегда помнил о нем и даже написал очерк в своём «Дневнике писателя», где один из докторов, лечивших за свои деньги бедняков в Минске, повторил подвиг жизни Фёдора Петровича. Это был доктор Гинденбург. Удивительное совпадение: в одном и том же 1909 году и писателю, и доктору, общественностью города, были установлены памятники. Фёдору Гаазу - перед фасадом знаменитой «гаазовской» больницы в Малом Казённом переулке поставлен бюст работы Н. Андреева. Фёдору Достоевскому был открыт памятник работы скульптора С. Меркурова во дворе Марьинской больнице для бедных, где отец его служил врачом, а во флигеле больницы писатель провёл своё детство. Вот тогда-то и «встретились» эти двое, чьи пути не раз пересекались на Владимирском тракте. Только теперь их встреча была запечатлена в камне и бронзе. В сознании москвичей эти два человека, доктора и писателя, невольно слились в один образ. Писатель Достоевский призывал русское общество своими книгами проявлять любовь ко всем униженным и оскорблённым, а Фёдор Петрович Гааз являл это неизбывное милосердие своими практическими делами.

Свой рассказ о двух великих судьбах я завершу словами из Священного Писания: «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов. Сия есть заповедь моя, да любите друг друга, как я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».