Михаил Михайлович родился в 1933 году в городе русской славы Севастополе. В 25 лет заочно окончил Литературный институт имени М.Горького и начал заниматься журналистикой и литературой. Свой первый прозаический сборник «В маленьком городе» (1956) выпустил в сравнительно юные годы. Но проза долгое время не приносила писателю успех; его счастливым жанром стала драматургия: «Валентин и Валентина» (1971), «Старый новый год» (1973), «Эшелон» (1975), «Спешите делать добро» (1979).

Удачливый сценический автор, обратившейся к вечной теме любви, стал глотком свежего воздуха для зрителей, замученных бесконечными «заседаниями парткомов». За короткое время Михаил Михайлович стал самым репертуарным автором многих театров страны и даже женился на прославленной актрисе «Современника» Екатерине Васильевой, которой влюблённый муж посвятил феерическую повесть «Море волнуется». Это название не случайно: семейный очаг драматурга уподобился барке посреди 12-бального шторма, столько смелости, темперамента и творческого вдохновения посещало молодую жену.

Но речь у нас зайдёт не о театре, о котором и так все сказано-пересказано, и не об актёрах, и не об актрисах, и даже не отчасти о женщинах вообще, неизъяснимую природу которых никогда и никому не удастся исчерпать. Речь сейчас пойдёт о новой повести Рощина «Бунин в Ялте», где, конечно, встретились два великих русских писателя, оказавших неизгладимое воздействие на творчество Михаила Михайловича. А самый конкретный повод для нашей встречи в Чистом переулке – просто редактор зашёл в гости к своему автору, просто попить чайку.
Вот и рощинская кухня. Вот и рощинский самовар, и красные чашки в белый горошек, и московские бублики, посыпанные маком. Только непонятно, отчего такой сегодня сосредоточенный хозяин. И, пока закипает самовар, он все возится и возится с какими-то пружинками. «Чистый переулок, называется, - бормочет он, - развели, понимаешь, мышей». Но самовар уже кипит, литературное чаепитие начинается. У меня, сознаюсь, из головы никак не выходят Чехов и Бунин, Бунин и Чехов. Недаром, надо полагать, мой гостеприимный хозяин одну из лучших своих повестей посвятил своим предшественникам в русской прозе. Кому из них он ближе? К тому, кто больше воспел женщин и любовь? Как говорится, «шерше ла фам?» И только хотел спросить, как слышу: шерше…еще шерше. Потом – щелк! Вы спросите: что было дальше?

Чтоб живее представить сцену, обращусь лучше к Бунину, когда он проводил лето в гостях у Чехова в Ялте: «Он, без пенсне, сидит в кабинете за письменным столом, не спеша, аккуратно записывает что-то. Потом встаёт, надевает пальто, шляпу, кожаные мелкие калоши, уходит куда-то, где стоит мышеловка. Возвращается, держа за кончик хвоста живую мышь, выходит на крыльцо, медленно проходит сад вплоть до ограды, за которой татарское кладбище на каменном бугре. Осторожно бросает туда мышь». Вот как надо писать, скажу я вам. Прочтёшь один раз, а врезается в память на всю жизнь. И слово, и образ, и характер.

- Михаил Михайлович, кто вам ближе – Чехов или Бунин? – невольно спрашиваю я. Но хозяин по-прежнему гостеприимен. Оставляет без ответа мой детский вопрос (мальчик, кого ты больше любишь – маму или папу?) И даже любезно отсылает меня к статье, где сравнивает дружбу «маркиза Букишона» и «аутского мещанина». Их, по сути, разделяла десятилетняя разница в возрасте и целая эпоха в русской литературе. Старший сказал однажды младшему: мы похоже друг на друга, как борзая на гончую. Мне и сейчас трудновато понять, как сошлись потомственный аристократ Бунин и внук крепостного мужика, «аристократ духа» Чехов.

- В личности Чехова, - говорит Рощин, - мне мерещится что-то немецкое. Пунктуальное, методичное, несгибаемое, целенаправленное. Без этих черт, редко встречаемых в русском характере, он бы не выстроил себя таким, каким мы его узнали.
- Ну а как быть с Буниным?
- С Иваном Алексеевичем все проще, - говорит собеседник. – Широкий и щедрый характер русского барина, которому все было дано от природы. Разумеется, у Чехова - тоже русский характер, только в самом редком его проявлении. - Как понять его последние слова «их штербе» («я умираю»), сказанные по-немецки? - Антон Павлович всю жизнь мечтал поступить в Цюрихский университет. С детства учил немецкий язык, так им толком и не овладев. Мне иногда кажется, что предсмертная немецкая фраза стала последней шуткой Антоши Чехонте. Да и врач, сидевший у изголовья, был немцем.

Разговор переходит к чеховскому рассказу «Егерь», который Бунину активно не понравился. Нам пришлось заглянуть в книжку. Так и есть: характер у главной героини Пелагеи вышел у Антона Павловича приниженным, жалким, обиженным. У Бунина, напротив, почти все женские образы исполнены внутреннего достоинства. Как знать, может, близкие предки Чехова невольно прижимались к земле, они все ещё помнили о крепостной зависимости. Недаром, в «Вишнёвом саде» старый лакей Фирс говорит о гудящем самоваре, накликавшем «беду», то есть отмену крепостного права в 1861 году. Ох, боюсь я, с этим проклятым самоваром долгое время не могут расстаться даже высокообразованные, духовно одарённые чеховские героини. Вспомним трёх замечательных сестёр – Ольгу, Машу, Ирину. Им же крайне неуютно жить в провинциально убогой пореформенной русской глуши. Рефреном пьесы стали отчаянные слова милых барышень: «В Москву, в Москву!»

И напоследок этого сдвоенного очерка, где я свёл вместе рафинированного интеллигента и человека, прошедшего сквозь огонь, воду и медные трубы, хочу вспомнить ещё об одном неведомом изумруде. Таким изумрудом стал для менярассказ Рощина «Алина», где есть и прекрасная женщина, и пылкая всепобеждающая любовь. Но речь пойдёт не только о лирических подробностях. «Алина» - крошечный пятистраничный рассказ, но его по праву можно назвать маленьким шедевром, а ещё лучше – изумрудом: «Я проснулся и сразу подумал: а волосы? волосы какие?..

Было три часа ночи, голова работала, как автомат, я ясно видел: Алина, стоя ко мне спиной, в кухне, у столика, рядом с газовой плитой трёт на тёрке морковку… Ее синий пуловер, тоненький, который она любит носить дома, надевая его на голое тело, не был заправлен в брюки, а облегал ее бедра. Пуловер был темно-синего, густого тона, а лямки фартука светло-синие, почти васильковые… Так, так, дальше, - привычно гнал я себя, проверяя все подряд: плечи, шею, глаза, улыбку (подспудно я не забывал про волосы). Ее милые, ласковые глаза, карие и не карие, ореховые, как их называл, глядели весело. Кожа ее, слишком нежная, бледно-голубоватая, всегда смущала меня, - откуда взялась эта аристократическая, почти вырожденческая кожа? Но это была ее кожа, она ей шла, это уж точно. Ее бедра светились ночью, как мрамор, а лоб и вески по утрам – как теперь – отдавали светом горной вершины». Вот оно откуда происходит изумрудное свечение прекрасной юной особы!

- Михаил Михайлович, - спрашиваю я, накладывая в чашку кусочек сахара, - отчего вы так часто пишете про любовь?
- Оттого, - говорит Рощин, помешивая ложечкой чай, - что те глупости, Которые шепчут мужчины и женщины друг другу на ухо, дороже премудрости великих мудрецов. Без этого, между прочим, не был продолжен человеческий род.

Рассказ «Алина» я напечатал впервые по желанию автора, когда работал в газете «Литературная Россия». И тогда же во время публикации случилось маленькая производственная накладка. У изящного произведения оказался выставленным за пределы газетной полосы так называемый «хвост», то есть десять строк, которые не укладывались в отведённые размеры. Редактор был обязан все «лишнее» сократить, что, как правило, большинству произведений шло на пользу. Убирались длинноты, пустоты, лишние слова. Но, как я ни бился, в рассказе «Алина» нельзя было вычеркнуть ни сточки без ощутимой потери смысла. Каждое слово точно стояло на своём месте, выполняемую ему отведённую смысловую нагрузку. Всю газетную полосу пришлось перевёрстывать заново. Вот что значило для автора маленького любовного рассказа быть продолжателем классических традиций Чехова и Бунина.

Вот этот «хвост», который дал читателем удивительную и нежную пощёчину. Его рассказ не случайно назывался «подлинно-фантастическим». Оказывается, никакой реально существующей Алины не было на самом деле. Она пригрезилась автору (как, я надеюсь, и многим мужчинам), как идеал женственности, нежной, верной и чуткой красоты: «Так я заснул и спал, как убитый. А утром в автобусе, вернее, на автобусной остановке, увидел женщину… словом, это была Алина…Ах, черт, это была она, моя Алина, моя Галатея, которую я сам придумал по ночам… И вот она стояла передо мной, моя мечта, моя женщина, совершенная, какою может быть только твоё собственное нерукотворное создание.
Я готов был расплакаться, стать перед нею на колени, на глазах у всех, на этот автобусный, грязный пол. Алина! Ты ли это?»

Мы с хозяином дома говорим о чеховско-бунинском феномене в русской литературе, о его преломлении в современной прозе. Всплывают имена Юрия Казакова, Юрия Нагибина, Сергея Антонова, Руслана Киреева, Василия Шукшина. Кстати, с последним Рощин был в коротких отношениях, посещали читательские конференции, в том числе и на родине знаменитого алтайского мастера – в деревне Сростки. Там между ними однажды произошла лёгкая дружеская перепалка.

- До чего хорошо в деревне, - сказал Шукшин, - а у вас в городе, Михаил Михайлович, все ужасно!
- А ты живи, Василий Макарович, только с деревенскими бабами. Что-то, я заметил, ты нередко ухаживаешь и за городскими.
Оба они по-дружески рассмеялись и крепко обнялись. Они до конца жизни сохраняли товарищеские отношения.

Ещё долго дымился чай в наших стаканах. А я все думал: по сути наша русская литература едина. И это ее крепкое единство никогда не прерывалось:
«С земли ещё не сошёл снег, а в душу просится весна». Это – Чехов.
«Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб». Это – Бунин.
«Наступило утро все из перламутра». Это – Рощин.

Добавлю от себя, что мало кому, как этим писателям, удавалось в нескольких словах передать восторг перед жизнью. Я покидаю гостеприимный хозяйский дом, ибо наша затянувшаяся встреча рискует превратиться в ночное рандеву. Пора и честь знать! Закрываю дверь, а вслед мне несётся: шерше…ещё шерше. Я часто звоню писателям. А на мои вопросы мне нередко кто-нибудь отвечает: ловлю мышей. Теперь я точно знаю: это – не метафора…