И ещё одна фраза из романа Достоевского, навсегда врезающаяся в память своей афористичностью:
"Когда дети не играют, не балуются - это дурной знак".

История любви титулярного советника Макара Девушкина и девицы-сироты Варвары Доброселовой, разлучённых жестокосердными людьми, не оставила равнодушными читателей Петербурга. Самым первым среди них оказался однокашник автора по Инженерному училищу, будущий создатель "Антона-горемыки" Дмитрий Григорович, с которым Фёдор Михайлович делил квартиру. Молодой инженер, только что отнёсший в некрасовский "Современник" свой очерк "Петербургские шарманщики", познакомил и Достоевского со знаменитым поэтом и редактором.

В летопись русской литературы, наверное, навсегда войдёт та фантастическая ночь, когда Некрасов и Григорович по прочтении рукописи "Бедных людей" кинулись к дому Белинского. Они бросали камешки в окно великого критика, колотили палками о тротуар и голосили: "Новый Гоголь родился!" В стёклах дома неистового Виссариона неистово отражалась луна. А сам он, протирая глаза, спросонья прокричал в форточку: "Если вам поверить, Гоголи у нас родятся как грибы после дождя".

Разумеется, на свет явился не новый Гоголь, а Достоевский - ещё один гений русской литературы. Это с первых же строк чтения "Бедных людей" понял Белинский, поняли и все петербургские читатели, в чьих сердцах билось сострадание, а в жилах текла горячая кровь. Но всего дороже был для автора отзыв, полученный от Белинского. Соответствующее событие так описано в "Дневнике писателя": "Он заговорил пламенно, с горящими глазами: "Да вы понимаете ль сами-то, - повторял он мне несколько раз и вскрикивал, по своему обыкновению, - что это вы такое написали!"

История о том, что в России родился новый Гоголь, дошла, конечно, и до самого Николая Васильевича. В мае 1846 года в Генуе он получил письмо и роман Достоевского от Анны Виельгорской, младшей дочери известного музыканта и мецената, к которой Гоголь собирался посвататься. У Николая Васильевича не могло быть секретов от будущей невесты. И единственная промелькнувшая словно невзначай оценка соратника и соперника по перу дана им в письме к любимой женщине:
"Бедные люди" я только начал, прочёл страницы три и заглянул в середину, чтобы видеть склад и замашку речи нового писателя... В авторе "Бедных людей" виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он ещё молод".

В истории с Достоевским тончайшее чутье подсказало Николаю Васильевичу, что случай выдался неординарный. Ещё два-три таких произведения - и вновь объявившийся сочинитель станет властителем дум молодого поколения. Литературная слава автора "Бедных людей" день ото дня должна была только расти. И тут Гоголь навсегда замолчал о Достоевском. На протяжении оставшихся лет он не обронил о нем больше ни полслова.

Забегая вперёд, скажу: судьба пощадила гоголевскую гордыню. К моменту возвращения Николая Васильевича из-за границы в Россию (1848) его младший современник, ободренный Белинским, вскоре стал отнюдь не светилом изящной словесности, а по чудовищной и злой иронии - государственным преступником и политкаторжанином (1849). Гоголю не суждено было узнать и то, что сам он послужил прототипом главного героя повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели". Он не дожил до 1859 года, когда читатели "Отечественных записок" Краевского с изумлением узрели в проповедях деревенского философа Фомы Опискина до боли знакомые сентенции из "Выбранных мест из переписки с друзьями". Эта пощёчина, в которую было вложено много личного и несправедливого, оказалась, пожалуй, обиднее, чем злополучное письмо из Зальцбрунна Белинского к Гоголю.

Я намеренно сделал нажим на слове "злополучное", поскольку письмо это сыграло роковую роль в судьбе Достоевского. Об этом свидетельствуют скупые строки из приговора по делу петрашевцев, в которое простодушно вляпался автор "Бедных людей".
Процитирую эти строки:
"Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте месяце сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского и, наконец, передал его для списания копий подсудимому Момбелли". И далее из того же приговора: "Военный суд приговорил его, отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и прави¬тельстве письма литератора Белинского... лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием".

В удивительно тугой узел оказались завязанными судьбы трёх русских людей - Гоголя, Белинского, Достоевского. Создаётся даже впечатление, что многое здесь срежиссировал сам сатана. В самом деле, кто же тогда подталкивал их в спину на совершение противоестественных поступков?
Вот первые дни знакомства Достоевского с Белинским. И первая запись по этому поводу в "Дневнике писателя":
"Он тотчас же бросился обращать меня в свою веру... Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма... Я страстно принял тогда все учение его".

А вот Белинский, находясь на лечении в Зальцбрунне, поминутно отхаркиваясь кровью и чертыхаясь, строчит ужасное письмо:
"Проповедник кнута,- апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов, что вы делаете?"

А вскоре и Достоевский с этим письмом в руках попадает в явно карнавальную компанию. Тускло мерцают свечи в медных канделябрах на пятничном собрании у велеречивого чудака Петрашевского. Собравшиеся здесь господа заговорщики, картинно раскинувшись в креслах, рассуждают о том, как-де лучше пронести в складках одежды на маскарад в царский дворец хорошо отточенные кинжалы. Особенно упорно усердствовал в безумном прожекте убеждённый террорист Спешнев. И Фёдор Михайлович, находясь в каком-то умопомрачении, начинает вдруг читать сиплым, срывающимся голосом строки из письма Белинского: "Взгляните себе под ноги: ведь вы стоите над бездною..."Вот когда сказана была вся правда, находившимся рядом слушателям. Сам Белинский умер за год до этого, повторяя перед смертью в глубокой задумчивости:гений всегда прав. Гоголь же, хотя и носил в себе неистребимую гордыню, отвечал своим хулителям смиренно, как и подобает истинному христианину:зачем глядите на меня рассерженными глазами? В книге моей лишь зародыш примирения всеобщего, а не раздора...

Знал ли вчерашний паломник к святым местам Палестины, что яростная полемика вокруг его книги "Выбранные места из переписки с друзьями" приведёт кое-кого к расстрельному столбу? Казнь, как известно, была отменена, государь Николай I был милостив, он даровал заговорщикам жизнь, отправив их всего лишь на каторгу. Но перед мнимым расстрелом состоялись примечательные разговоры.

"Господа, какие на нас смешные костюмы!" Это сказал Михаил Буташевич-Петрашевский, когда ему надевали на голову расстрельный мешок.
"Сейчас мы превратимся в горстку праха". Это - Николай Спешнев.
"Сейчас мы увидим Христа". А это слова Фёдора Достоевского.

В последнем случае - удивительное откровение. Уроки атеизма, преподнесённые неистовым Виссарионом, пропали даром. Нет, не с его единомышленниками-петрашевцами пойдёт дальше молодой русский гений. Он останется скорее вместе с Гоголем, разделит идеи его нравственной христианской проповеди. Слова о встрече с Христом сказаны были Фёдором Михайловичем в минуту, когда человек не лукавит. Истина вырвалась у него внезапно. В минуту аффекта. У расстрельного столба.

...И вот теперь-то я возвращаюсь назад, к моменту приезда Гоголя в Россию в 1848 году. Он прибыл на родину через Одессу и провёл весну и все лето на Украине. Белинского уже не было в живых. Но Достоевский пока ещё не попал на каторгу. Впереди был целый год для очного знакомства двух великих писателей. Однако все здесь покрыто тайной, все полно загадок. И надо полагать, многие исследователи поломали о них зубы. Но один временной отрезок - от 12 сентября до 14 октября 1848 года - заслуживает особого внимания. Это был месяц, в течение которого Гоголь и Достоевский, скорее всего, могли встретиться в Петербурге.

Известно и место возможной встречи - дом старинного гоголевского знакомца, преподавателя русской словесности в Пажеском корпусе Александра Комарова. Он был в числе преданнейших друзей писателя, его имя неоднократно упоминается в переписке Гоголя с нежинским "однокорытником" Николаем Прокоповичем. В одном из писем, в частности, рассказывается, как попечители Пажеского корпуса угрожали Комарову, настоятельно советовали переменить высокое мнение о "Мёртвых душах", намекая на возможное увольнение. Комаров остался при своём мнении. К этому надёжному человеку и обратился Николай Васильевич с просьбой собрать на своей квартире молодой цвет российской литературы.

Обратимся далее к свидетельствам трёх мемуаристов, участников той знаменательной встречи - Николая Некрасова, Ивана Панаева, Павла Анненкова.
Вот что записал соиздатель "Современника" Панаев:
"Гоголь изъявил желание А.А.Комарову приехать к нему и просил его пригласить к себе несколько известных новых литераторов, с которыми он не был знаком. А.А. пригласил, между прочим, Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина...
Гоголь приехал в половине одиннадцатого, отказался от чая, говоря, что он его никогда не пьёт, взглянул бегло на всех, подал руку знакомым, отправился в другую комнату и разлёгся на диване. Он говорил мало, вяло, нехотя, распространяя вокруг себя какую-то неловкость, что-то принуждённое.
Хозяин представил ему Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Гоголь несколько оживился, говорил с каждым из них об их произведениях, хотя было очень заметно, что не читал их...
От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он также отказался. Вина не хотел пить никакого, хотя тут были всевозможные вина.
"Чем же вас угощать, Николай Васильевич?" – сказал, наконец в отчаянии хозяин дома.
"Ничем, - отвечал Гоголь, потирая свою бородку, - впрочем, пожалуй, дайте мне рюмку малаги".

Некрасов и Анненков дополнили живописную картину кое-какими подробностями. Но в главном они вторят Панаеву: вечер явно не удался. К тому же у всех троих в воспоминаниях зияет провал: за роскошно сервированным столом один из стульев оказался незанятым. Это был стул Достоевского. Однако не будем спешить с окончательными выводами. Будем помнить, что мемуаристы делали свои записи уже после того, как разразился суд над петрашевцами. Писать о том, что в их компании находился государственный преступник, было крайне опасно. Отсюда - фигура умолчания, табу на имя Достоевского. А впоследствии автор "Бедных людей", поначалу обласканный и пригретый Некрасовым, вовсе разошёлся с его направлением. Вспоминать о былой близости в эпоху журнальных полемик и склок стало невозможно. Но одно произведение, косвенно отразившее тот литературный вечер с бутылкой малаги в центре стола, все-таки сохранилось. Это повесть "Село Степанчиково и его обитатели".

Итак, перед нами весьма запоминающийся персонаж отечественной литературы. Доморощенный философ, плут и приживала Фома Фомич Опискин. С кого же он создавался? Кто послужил прототипом для злой пародии и карикатуры? Ответ слетает к нам, читатель, с первых же страниц повести:
"Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину, как приживальщик из хлеба - ни более, ни менее. Откуда он взялся - покрыто мраком неизвестности. Я, впрочем, нарочно делал справки, и кое-что узнал о прежних обстоятельствах этого достопримечательного человека. Говорили, во-первых, что он когда-то и где-то служил, где-то пострадал и уж, разумеется, "за правду". Говорили ещё, что когда-то он занимался в Москве литературою". Дальше - больше. Помимо обстоятельств жизни Гоголя, который никогда не имел собственного угла, в повести Достоевского идут сплошные перепевы или пародии на темы "Выбранных мест из переписки с друзьями". Фома Фомич в своих застольных проповедях, по сути, излагает гоголевские статьи "Русский помещик" и "Предметы для лирического поэта". А чего стоит один из финальных монологов Опискина: "О, не ставьте мне монумента!.. В сердцах своих воздвигните мне монумент..."
Да это же завещание Николая Васильевича...

А теперь мы подходим к самому деликатному моменту. Все-таки был Достоевский на достопамятном вечере у А.А.Комарова? Был или не был? Отсылаю вас к повести "Село Степанчиково". Вот сцена запоздалого прихода Фомы Фомича в дом, где его давно ждут:
"- Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! - вскричал дядя. - Ободрись, успокойся! И право, переменил бы ты теперь кос¬тюм, Фома, а то заболеешь... Да не хочешь ли подкрепиться, а? Так, эдак... рюмочку маленькую чего-нибудь, чтоб согреться...
- Малаги бы я выпил теперь, - простонал Фома, снова закрывая глаза".

Не берусь решительно утверждать, но мне все-таки кажется, что был Достоевский в тот холодный осенний вечер в компании петербургских литераторов. Мемуаристы свидетельствуют, что Гоголю были представлены в основном авторы журнала "Современник". Достоевский же в конце 1848 года, хотя и начал тяготеть к "Отечественным запискам" Краевского, входил ещё в тесный круг современниковцев, с некоторыми из них был связан дружескими узами. Его попросту не могли не позвать. А раз так, пофантазируем немного...

Однокашник Фёдора Михайловича по Инженерному училищу, изящный Дмитрий Григорович ввёл спотыкающегося от застенчивости приятеля в прихожую квартиры А.А.Комарова. В гостиной уже сидели Панаев, Дружинин и полноватый Гончаров. Свет играл в хрустале, матово переливался в листьях салата. Вместе с хозяином под руку нервно прохаживался набиравший популярность поэт Николай Некрасов. В кругу авторов своего журнала он чувствовал себя как дома, отчасти даже хозяином. Но опоздание Гоголя, которого расчётливый редактор намеревался к себе привлечь, сильно озадачивало. И вот раздался стук, и в двери показался знакомый всем по множеству гравюр и литографий острый птичий нос.

Дальше все шло в полном соответствии с мемуаристами. Хозяин дома вводил литераторов в свой кабинет, где на диване в генеральской позе возлежал Николай Васильевич.
"Вы, батенька, кто? Пишете прозу? Ах да, кажется, читал... а вы поэт? Почитайте что-нибудь... Стихи "Родина", прелестные стихи. Что же вы дальше будете писать? Что Бог на душу положит? М-да... а вот о цензуре не беспокойтесь. Цензура - чепуха. Все издадут, все напечатают... Вы говорите, надо чем-то кормиться? Да, это трудное обстоятельство".
И с каждым в таком же тоне. Гоголь хорошо освоил речевую манеру генерал-аншефа, объяснявшегося похожим образом в "Мёртвых душах" с капитаном Копейкиным. Пожалуй, Николая Васильевича можно в что-то оправдать за тот неудачный вечер. Это было время его жесточайшего духовного кризиса: поездка в Иерусалим разочаровала, сватовство к Анне Виельгорской сорвалось. Его состояние лучше всего передано в письме историку М.П.Погодину, посланном в те самые дни из Петербурга в Москву.
"Петербург берет столько времени, - пишет Гоголь старинному приятелю. - Езжу и отыскиваю людей, от которых можно сколько-нибудь узнать, что такое делается на нашем грешном свете. Все так странно, так дико. Какая-то нечистая сила ослепила глаза людям, и Бог попустил это ослепление. Я нахожусь точно в положении иностранца, приехавшего осматривать новую, никогда дотоле не виданную землю: его все дивит, все изумляет, и на каждом шагу попадается какая-нибудь неожиданность".

Не стали исключением для Гоголя и петербургские литераторы. Он не встретил в их кругу понимания, оттого так быстро уехал из дома А.А.Комарова, не найдя ни в ком единомыслия. Таким вот напыщенным и самовлюблённым запечатлелся Гоголь в памяти Достоевского, наблюдавшего многие сцены из-за чайного стола и создавшего через десять лет образ несравненного Фомы Фомича.

Удивительно, но факт: редактор "Современника" Некрасов, больше других натерпевшийся в тот вечер от Гоголя, печатать "Село Степанчиково" в своём журнале отказался. Его богатый журнальный и литературный опыт подсказывал: нельзя поддаваться беглым впечатлениям, иначе рискуешь впасть в карикатуру.

К чести Достоевского, он сохранил дружбу с Некрасовым, провёл в ноябре 1877 года немало часов у постели умирающего поэта. В лучшую сторону изменилось и отношение Фёдора Михайловича к великому гоголевскому наследию. В дни пушкинских торжеств в Москве в 1880 году Достоевский в Благородном собрании читает отрывки из "Мёртвых душ". Писателем-пророком движут теперь только высокие помыслы, мелочные обиды прошлого отброшены навсегда. Их немного таких, к чьему имени может быть приставлено слово "пророк", кто не осквернял свои писания шарлатанством и лжепророчеством. Именно к ним, к именам Пушкина и Гоголя, снова и снова возвращался Достоевский. Вернёмся и мы к тому, с чего начали, - к речи Фёдора Михайловича в 1880 году:
"Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа", - сказал Гоголь.
Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое.