Апология многочастной формы или приумножение смыслов.
Александр Токарев о своем творчестве.

Многочастная форма – ряд картин, фресок, гобеленов, иными словами, изображений (или романов, опер, музыкальных композиций, стихов, связанных между собой сюжетом, формой, идеей) – существовала в том или ином виде еще в Древнем Египте, Греции, Риме. Помпейские фрески. Средневековые гобелены о Прекрасной даме и Единороге в Музее Клюни. Канонический русский иконостас, в котором – разработки по чинам, сюжеты, смысловое насыщение которых обсуждали, доходя чуть не до драки на Вселенских соборах. Боттичелевская история Юдифи. Триптих Паоло Учелло «Битва при Сан-Романо». Микельанжеловские фрески Собора Св. Петра. Рубенсовская история Марии Медичи для Лувра. В музыке это называется крупной формой. В литературе и поэзии тоже множество примеров – от «Махабхараты», «Рамаяны», «Шахнаме» Фирдоуси, гомеровских эпических поэм до бальзаковской «Человеческой комедии» и прустовской «В поисках утраченного времени». Что за потребность? Зачем эти многотомники, которые так трудно делать? Это попытки глобального обобщения, к которым почти невозможно подобраться в миниатюре. Полиптих – многочастная форма, где взаимодействие и взаимовлияние дает возможности бόльшие, чем каждая составляющая в отдельности.
Возможности полиптиха почти безграничны. Когда происходит перемножение частей, смысловое, эмоциональное, цифра результата многократно увеличивается. И ты, как безумный игрок в казино, ставишь все фишки на красное. Твой выигрыш не материален. Риск увеличивается, но ощущение настолько захватывающее, возможности так расширяются, что остановиться нельзя. На кону Приумножение Смыслов.
Музы дружат, Музы хороводятся. Разные виды и формы искусства подсказывают способы решения задач. Когда-то открытие монтажа в кино и придуманный Львом Кулешовым «монтаж аттракционов», на принципе которого держится кинематограф и телевидение сегодня, были изобретением для кинематографа, но уже существовали в поэзии и литературе. В это же время Удальцова создавала свои полиптихи, которые, по сути, то же сопоставление частей. «Все новое в искусстве – это хорошо забытое старое». Открытия, сделанные Матиссом и Пикассо, – для самих себя, в помощь реализации индивидуальных ощущений. А на самом деле это открытия японских, китайских художников, русских и византийских иконописцев. Замкнутый круг искусства, по которому бродит человечество.
Я не придумываю полиптих или триптих единовременно, целиком, как было принято в старой Академии. Предполагалось, что художник делает эскизы для всех частей, корректирует их по форме, цвету и всем остальным параметрам. Потом картоны в реальный размер, на которых процесс корректировки продолжается, и завершающий этап – выполнение на холсте. Практический опыт моего отца, близких нам друзей-художников, увлекавшихся крупной формой, и мой собственный, показывают, что академический способ не для сегодняшнего времени. Большой холст любит «войну», которая на нем происходит, длительную мучительную битву по преодолению сюжета, холста и самого себя. Выкристаллизация идеи, которая важнее всего, отказ от шелухи, ненужных деталей, очищение языковое, поиски звука и того, что Шагал называл «химией» и не смог объяснить П. Флоренский, говоря, что «это когда рукой художника Боженька водит».
Начинаю, как правило, с одного холста, лишь подозревая возможность остальных, а порой и не подозревая. Игра задана (по Й.Хейзинге), и заданы ее правила. Ты в центре магического круга. Затем разбуженный вирус и вечная неудовлетворенность сделанным вступают в заговор, провоцируют, не дают успокоиться мысли в надежде ее удовлетворить. Так появляются один за другим остальные холсты и идея глобализуется. Параллельно происходит процесс сверки холстов между собой, ревизия, аудит, попытка вырваться на свободу из «испанского сапожка» заданности.
Первый холст не обязательно центральный в полиптихе, но почему-то никогда не крайний справа, то есть завершающий. Эту особенность я, пожалуй, не могу объяснить даже самому себе. Естественно, по мере написания отдельных частей необходимо сочетать их между собой, они вступают в диалог не только смыслово, но и пластически, ритмически, колористически.
Степень догадок и любопытства в многочастной форме разбухает, увеличивается ровно во столько раз, сколько в таком полиптихе произведений. Мне всегда хочется узнать, чем это закончится, что получится. Я мечтаю об этом, это самые сладкие сны. В снах нет неудовлетворенности, которая обязательно преследует реальность.
В результате усилий каждой из частей, законченности смысла в ней отдельной, самостоятельной, т.е. солирующего инструмента, желательно чтобы в соединении они могли звучать как единый оркестр солистов. Соподчинение смыслов, мелодий, ритмов, объемов, пятен, форм и математических функций. Догадка сложной музыкальной структуры, подчиненной свободе высокой математики и скованной ею.
Платон говорил, что «певчие птицы сочиняют мелодии». Интересно, по каким законам у них это происходит, только ли по вдохновению?! Полиптихи растаскивают по частям. Похоже, никого не интересует единый текст, который они собой представляют. А поскольку каждый холст в полиптихе относительно самостоятелен, он подвержен опасности быть выдернутым из контекста. Так разбросаны по свету полиптихи Н. Гончаровой, брейгелевская серия картин «Месяцы», «Битва при Сан-Романо» Паоло Учелло, рублевские иконостасы. Увы! Крупная форма сложна для восприятия. Она требует усилий при прочтении. Это не листание комиксов. Хотя комикс – тоже своего рода полиптих.
Я не изобретаю новых языковых форм. Это пережиток ХХ века, не вижу в них необходимости. История создания эсперанто показала, что он не нужен. Изобразительное искусство, как и музыка, – язык всеобщий. Не люблю беспомощность мысли, прикрытую языковой наукообразностью, витиеватостью. Великие писатели всегда приходили к простоте и внятности. Важнее всего то, о что говоришь. И если стремление и необходимость высказаться органичны, тогда языковая форма – вспомогательный инструмент, которым можно распоряжаться по своему усмотрению и чувству. Она приходит сама собой. Первую половину жизни одолевают сомнения, еще не знаешь, кто ты на самом деле, только догадываешься. Нужно прорваться сквозь догадки, увлечения, влюбленности и зависть, сквозь великих мастеров прошлого, удачи современников, сквозь восторг и поклонение перед творчеством родителей. Тернистый путь самосохранения.
Пытаюсь разговаривать с холстом на ему понятном языке и услышать его ответ, потому что холст не только отвечает и участвует в диалоге, но на каком-то этапе начинает диктовать автору правила игры. Если тебе удалось подавить гордыню и подчиниться, это любовное соитие дает результат. Надежда и страх, с которых начинается каждый новый холст. Искусство, как религия, не терпит самоутверждения. Если ты пришел к Богу, изволь раствориться в нем, а не кичиться и пытаться выламывать ему руки. Глупо спорить с Богом. Поклонение есть высшая любовь и наслаждение. Так вот о любопытстве. Оно двигатель всего и вся. Человек, разглядывающий в полудреме невнятные пятна и задумчивый рисунок на грязных обоях – пробуждающийся сочинитель. Мечтатель, который в этой невнятице пытается увидеть нечто. И приходят к нему ассоциации. И нежно взяв под руки, ведут в прекрасный сон сознания. Так родятся картины.
Сочинительство сюжетов лишь повод и слегка приоткрытая дверь, за которой бесконечные возможности тайны. И тайна эта – сотворение мира или кусочка мира, в которой есть возможность поговорить о наболевшем и сложить стихи, пытаясь найти образы, емкие и сверкающие драгоценностями как огромная медуза, которую ты поймал в море и перекатываешь в руках, боясь обжечься и наслаждаясь невиданным зрелищем переливов. Прищурьтесь, и тогда эти переливы бесконечно множатся–приумножаются.